Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Смотрите, женщина с детьми выходит в сад.

Высокий чистый лоб, глубокий теплый взгляд...

О, кто б вы ни были, - ее благословите!

Меня связуют с ней невидимые нити

Пыл, честолюбие, надежды юных дней!

До гробовой доски я предан буду ей

[Виктор Гюго, "Date Lilia" ("Песни сумерек")].

Это стихотворение, завершавшее книгу, как будто освящавшее ее, привело Сент-Бева в раздражение, которого он не мог сдержать. Его статья о "Песнях сумерек", сплошь несправедливая, заканчивалась нападками на это домашнее стихотворение: "Можно подумать, что в заключение автор решил разбросать белые лилии перед нашими глазами. Сожалеем, что автор счел этот прием необходимым. Цельность книги от этого пострадала, ее название - "Песни сумерек" - не требовало двойственности. То же отсутствие литературного такта (среди такого блеска и силы)... внушило ему мысль ввести в композицию тома два дисгармонирующих цвета, воскурять в нем два фимиама, уничтожающие друг друга. Он не предвидел, какое впечатление это произведет, а ведь все полагают, что предмет уважения лучше всего было бы почтить и прославить полным умолчанием..."

Адель огорчили эти нескромные комментарии. Хоть ее и обижало, что Жюльетте посвящено столько гимнов, ее все же трогали стихи, относящиеся к жене:

Пускай Господь тебя хранит!

Ты - целомудрия оплот.

Не вырос тот запретный плод,

Который Еву соблазнит...

[Виктор Гюго. XXXVI ("Песни сумерек")]

"Не вырос тот запретный плод, который Еву соблазнит..." Муж отводил тут ей роль, которая не была ей неприятна. Новая любовь Виктора Гюго толкала законную жену на сближение с ним, но дружеское, а не чувственное. Она никогда не была пылкой возлюбленной и охотно соглашалась быть теперь только почетной подругой поэта.

Адель - Виктору Гюго:

"Не лишай себя ничего. Что касается меня, то мне утехи не нужны, я хочу только спокойствия. Я чувствую себя старой... У меня лишь одно желание чтобы те, кого я люблю, были счастливы; для меня счастье в моей собственной жизни уже прошло; я жду его в удовлетворенности других. Несмотря ни на что, в этом много приятного. И ты совершенно прав, когда говоришь, что у меня "снисходительная улыбка"... Бог мой! Да делай ты что хочешь, лишь бы тебе было хорошо, - тогда и мне будет хорошо. Не думай, что это равнодушие, - нет, это преданность тебе и отрешение от жизни... Я никогда не злоупотреблю правами на тебя, которые дает мне брак. Мне думается, что ты так же свободен, как холостой человек, ведь ты, бедный друг мой, женился в двадцать лет! Я не хочу, чтобы ты связал свою жизнь с такой ничтожной женщиной, как я. По крайней мере то, что ты даешь мне, будет дано тобою открыто и вполне свободно..."

После выхода "Песен сумерек" она постепенно отстранила Сент-Бева от своей жизни. Она ставила ему в вину не только неприличную статью, но и то, что он повсюду говорил о безнравственности "Песен сумерек". Гюго хотел было вызвать на дуэль своего прежнего друга. Но тут вмешался книгоиздатель Рандюэль. "Да разве возможна дуэль между вами, двумя поэтами?" возмутился он. Сент-Бев писал Виктору Пави: "Мы, к сожалению, поссорились - серьезно и уже надолго; по крайней мере я не вижу возможности примирения. Нас разделяют теперь статьи, - статьи, которые нельзя ни уничтожить, ни исправить..."

Поразительная вещь, Жюльетта, так великолепно прославленная поэтом, проявила больше ревности, чем Адель, видя, что критики приписывают последнему в сборнике стихотворению - "Date Lilia" - смысл "возвращения к семье".

Жюльетта - Виктору Гюго, 2 декабря 1835 года:

"Не одна я замечаю, что за последний год ты очень переменился и в привычках и в чувствах. Вероятно, я единственная, для кого это смертельное горе, но что за важность, раз тебе у домашнего очага весело, а семья твоя счастлива..."

Особенно же она сетовала на то, что стала менее желанна для него:

"Уверяю вас, шутки в сторону, мой дорогой, мой миленький Тото, мы с вами ведем себя самым нелепым образом. Пора покончить скандальную историю, когда двое влюбленных живут в строжайшем целомудрии..."

Ей нужен был Виктор любящий, а не Виктор преданный.

"Никогда я не намеревалась жить с тобою иначе, чем любимая тобою любовница, и не хочу быть женщиной, зависящей от былой любви. Я не прошу и не хочу отставки с пенсией..."

Она угадывала с прозорливостью любящей женщины, что, достигнув высочайшего мастерства в искусстве, он уже мечтает о триумфах на другом поприще, хочет быть государственным деятелем, социальным реформатором, пророком. Когда она это говорила ему, он протестовал:

Друг! Когда твердят про славу,

Рассмеяться я готов:

Весят ей, но лжет лукаво

Обольстительницы зов!

Зависть факел свой багряный

Раздувает и чадит

В очи славе - истукану.

Что у входа в склеп сидит...

Пой, буди огонь томленья!

Смейся! Смех твой - тихий свет.

Что нам бури и волненья,

Суета людских сует?

[Виктор Гюго, "Друг! Когда твердят про славу..." ("Лучи и Тени")]

Но она была права, думая, что ни толпа, ни гул ее для него не безразличны и что, познав полное счастье любви и славы, он на некоторое время пожертвует ими ради честолюбия.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ. ОСУЩЕСТВЛЕННЫЕ ЖЕЛАНИЯ

1. "ЛУЧИ И ТЕНИ"

Когда он, по прошествии некоторого

времени, сделался франтом, она печально

сказала ему однажды: "Бенжамен, вы

заняты своим платьем, вы разлюбили меня".

Сент-Бев. Госпожа де Шарьер

В юности сочиняют любовные стихи, но иные желания владеют поэтом, вступающим в пору зрелости. Между 1836 и 1840 годами Виктора Гюго тревожит мысль, что он не приобрел никакого значения на общественном поприще. Воспевать лесные кущи, солнце и Жюльетту - прекрасное занятие, но им не может удовольствоваться человек, стремящийся стать "вожаком душ".

Будь проклят тот, кто убегает,

Когда кричит, изнемогает

И бедствует народ!

Позор тебе, поэт беспечный,

Коль ты, мурлыча стих увечный,

Бежишь из городских ворот...

[Виктор Гюго, "Призвание поэта" ("Лучи и Тени")]

В стихотворных сборниках той поры - "Внутренние голоса" (1837), "Лучи и Тени" (1840) - поэт все чаще задумывается над сокровенной природой вещей. С горных вершин, со скал морских он вопрошает Бога:

Господь, да есть ли прок в творении твоем?

Зачем течет поток, зачем грохочет гром?

Зачем ты крутишь на оси наклонной

Сей жуткий шар с его травой зеленой,

С нагроможденьем гор, с просторами морей...

Зачем его крутить, скажи. Господь, скорей,

И погружать то в бездну ночи мрачной,

То в золотистый свет зари прозрачной?

[Виктор Гюго, "Мир и век" ("Лучи и Тени")]

Но ответа нет. Pensar, dudar - мыслить - значит сомневаться. Сквозь величественные картины природы поэт прозревает Бога, принявшего облик вещественного мира, но сей незримый, безмолвный Бог никогда не является людям, и судьба, схвативши человека за ворот, грозно вопрошает его: "Душа, во что ты веришь?"