Андрэ Моруа - Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Адель изредка еще писала Сент-Беву, но, по его мнению, эта "любовь" стала для нее просто грезой о минувшем, и он не ошибался. "Она чувствовала, что стареет, здоровье ее внушало ей опасения, и как знать, не почла ли эта благочестивая женщина своим долгом порвать любовную связь, которую она уже не могла оправдывать непреоборимым влечением?" Раздосадованный неудачей, Сент-Бев написал тогда в своих тетрадях немало жестоких слов о Викторе Гюго: "Гюго-драматург - это Калибан, возомнивший себя Шекспиром... Гюго упрекает меня в том, что я занимаюсь слишком незначительными сюжетами. Не хочет ли он дать понять, что я не занимаюсь более им самим?.. Гюго - софизм в пышном убранстве". Не пощадил он и Адель: "В ранней юности легко мирятся с отсутствием в женщине ума, когда есть красота, за которую ее любят, как и с отсутствием трезвого рассудка, когда есть талант, за который человека обожают (я подметил это в супругах Гюго, как в нем, так и в ней)..." Такая проницательность, подобно острому клинку, ранит того, кто ее проявил, и Сент-Бев страдал.

Все лето 1836 года, с мая по октябрь, госпожа Гюго провела с детьми уже не в Роше, а в Фурке (в лесу Марли), подле стареющего Фуше. В августе их навестил Фонтане, он с восторгом вспоминал проведенный там день: "Давно уж не было столь веселого обеда. Виктор без сюртука, сиречь в женином пеньюаре, был неподражаем в своем радостном одушевлении... Груды жареного мяса. Визит священника. Господин Фуше и его война с гусеницами..." Приезд отца был для детей настоящим праздником. Когда он покидал их, отправляясь путешествовать с Жюльеттой, Дидина писала ему: "Мне жаль тебя, бедный папочка, как подумаю о том, сколько лье ты исхаживаешь пешком, а после таких утомительных походов тебе приходится довольствоваться скверным ужином. Впрочем, я не очень огорчаюсь, так как надеюсь, что из-за этого тебе захочится (!) поскорее возвратиться в наш милый Фурке. А мы тебя тут ждем и любем (!) всем сердцем..." Когда он возвращался в свой дом на Королевской площади, к нему приезжала жена, а дети оставались в Фурке. Леопольдина писала матери: "Мы встаем около восьми. Идем в церковь, завтракаем. Я разучиваю фортепианные пьесы. Деде играет... Ежедневно приходит кюре, спрашивает у меня урок по катехизису, ужинает у нас, проводит с нами вечер... Спроси у папочки, не купит ли он мне романс под названием "Монастырские прачки". Премилая вещитца (!). Ежели нет, купи сама. Так или иначе, а ему придется раскошеливаться..."

Леопольдина готовилась к первому причастию под руководством аббата Русселя, приходского священника в Фурке, и своего деда, сочинявшего для нее духовные гимны. Мы располагаем "Тетрадью уединения" Дидины - девяносто две страницы "Разбора подготовительных наставлений к моему первому причастию".

На церемонии, которая состоялась 8 сентября, в воскресенье, в день Рождества Богоматери, в приходской церкви Фурке, присутствовали Виктор Гюго, Роблен и Теофиль Готье. Леопольдина, единственная, пришедшая к первому причастию, преподала собравшимся урок истинной веры. Своим простодушием и невинной прелестью она тронула сердца даже закоренелых безбожников. Огюст де Шатийон запечатлел сцену на полотне. Еще 20 августа госпожа Гюго отослала священнику полное собрание сочинений своего мужа в двадцати томах с переплетом (цена 40 франков), попросив издателя Рандюэля "потихоньку" вычесть стоимость посылки из гонорара автора.

Жюльетта Друэ пожертвовала для белого платья конфирмантки - о, романтизм! - своим старым платьем из органди, облачком полупрозрачной ткани, напоминавшим о временах расточительной роскоши. После богослужения Гюго отправился в Париж, чем немало разочаровал гостей, собравшихся на званый обед, который давали Пьер Фуше с дочерью для всего окрестного духовенства. Адель Гюго - боязливый бухгалтер - писала мужу: "Расходы на первое причастие Дидины не превысили двухсот франков... Конечно, довольно дорого, но как только Шатийон закончит свою картину, он уедет, и я закрою двери дома для всех..." В Фурке царили строгие порядки.

Шестнадцатого апреля 1837 года Гюго и Сент-Бев присутствовали на похоронах Габриеллы Дорваль, "совершенства красоты", умершей двадцати одного года от роду, любовницы Фонтане, старшей дочери Мари Дорваль. Неприятнейшая встреча!

Сент-Бев - Ульрику Гуттенгеру, 28 апреля 1837 года:

"Нас было пятеро в фиакре, в том числе Гюго, Барбье, я, Боннер (из "Ревю де Де Монд"). Недоставало только Виньи! Из этих пятерых трое - я и Гюго с одной стороны, Боннер и я - с другой - не разговаривали друг с другом, делали вид, будто мы незнакомы, а ведь все трое сидели в одном фиакре, нос к носу. Вот уж действительно похороны!" Дружеские чувства в их сердцах были более мертвы, чем юная покойница Габриелла. "Гюго, хладнокровный, бесстрастный, беседовал с несчастным Фонтане, - вспоминал Барбье. - Беспокойный, взвинченный Сент-Бев не проронил ни слова и упорно глядел в окно фиакра. Если бы он мог сбежать, он, без сомнения, сделал бы это..."

В течение некоторого времени Сент-Бев еще надеялся, что ему удастся вернуть Адель. 20 июня 1837 года он писал Гуттенгеру; "Она не выходит из своей комнаты, не переносит ни езды в экипаже, ни прогулок пешком. Мне лишь с великим трудом, после долгих перерывов удается получить весточку от нее. Увы! На днях я бродил вечерней порой в толпе ликующих людей, под этим волшебно прекрасным небом, стеная и плача, словно раненый олень..." Он сделал попытку вновь завоевать ее любовь, напечатав в "Ревю де Де Монд" более чем прозрачную повесть "Госпожа де Понтиви". Там он описывал любовь несчастливой в браке женщины, разочарованной, одинокой и непонятой из-за своей пугливой застенчивости, к некоему Мюрсе, ее другу, которому автор "искренне сочувствует". Жизнь ее чем-то напоминала те глубокие и узкие лощины, куда солнце заглядывает не ранее одиннадцати часов, когда лучи его уже опаляют зноем..." Наконец госпожа де Понтиви воспылала страстью и, несмотря на то что ее "чувствительность дремала", ни в чем не отказывала своему другу, однако не потому, что разделяла его любовные желания, а потому, что хотела дать ему полноту счастья. Но затем любовь ее словно бы угасает сама по себе. Мюрсе скитается в самых уединенных местах, непрестанно повторяя про себя: "Все кончено! Оставь меня!" Однако под занавес все улаживается благодаря настойчивости Мюрсе, и счастливые влюбленные соединяют руки уже на склоне лет.

Но жизнь не всегда складывается так, как хотелось бы писателю. Действительность же такова, что госпожу Гюго возмутило сочинение, явно предназначавшееся ей, тем более явно, что незадолго до того Сент-Бев преподнес ей в дар книжку своих стихов, в которой содержались и стенания самого Мюрсе:

Все кончено! Оставь меня! Опять весна...