Александр Соболев - Ефим Сегал, контуженый сержант

- Папа! - укоризненно воскликнула Роза.

- У нас прекрасная доченька, - с ударением повторил Гофман. - Свой дом - полная чаша. И мы счастливы. Большой политикой мы не занимаемся. Не думайте, пожалуйста, что мы замыкаемся в собственной скорлупе. Далеко нет. Но профессия наша и положение... Словом, народ мы умеренный.

«Я это и без объяснения увидел», - подумал Ефим.

За вкусным, почти обильным обедом продолжали беседовать доброжелательно, просто, и Ефим почувствовал: родителям Розы он понравился. Но не без оговорок.

Гофман осторожно начал выяснять намерения Ефима относительно их дочери.

- Все мы, мужчины, — заходя издалека, приступил он к важному вопросу, - немножко дети. Согласитесь, при всей нашей силе и независимости, очень нуждаемся в женской опеке. Женщина, — рассуждал он, — своей нежностью, слабостью, если хотите, смягчает наш необузданный нрав, не так ли? Я бы, например, не мог прожить без моей дорогой Кларочки ни единого дня. Я ведь долго не женился, холостяцкую жизнь вкусил вполне. Незавидное положение, скажу вам.

Выслушав монолог Гофмана, Ефим улыбнулся про себя, украдкой глянул на Розу. Та потупила взор.

- Верно, каждый из нас рано или поздно кончает с холостяцкой вольницей, - в тон Гофману сказал Ефим, - и мне вот, слава-те, Господи, тридцатый годик пошел. Пора!

Он почему-то ждал вопроса Гофмана: «Так за чем дело стало?» Но тот, по-видимому, остался вполне доволен ответом гостя и заговорил о другом.

- Вы давно вернулись из армии?

- Без малого полтора года.

- Порядочно... - Гофман и продолжал: - Теперь мужчины на вес золота, тем более молодые.

Розиной маме не понравился такой оборот разговора, косвенно унижающий ее единственную, несравненную доченьку. Она выразительно посмотрела на мужа, и, словно спохватившись, воскликнула:

- Ой, я забыла подать соус к цыплятам! Что же ты не напомнил, Соломон?

- Эка важность, - ответил ей муж, - вот если ты, Кларочка, забудешь угостить нас цимесом - непременно напомню! Вы, Ефим, знаете, что такое цимес?

- Я-то знаю, — ответил Ефим, — но будут ли мои дети знать хоть одно еврейское слово, не говоря о еврейском блюде, - большой вопрос!

- Так это зависит от вас, - заметила мама.

- Только ли от меня? — возразил Ефим. — Розочка, например, говорит по-еврейски?

- Понимать почти все понимаю, а говорить... Нет, не умею, - смущенно улыбнулась Роза.

- Вот видите, уважаемые родители, почтенные евреи, извините за прямоту, ваша дочь уже не умеет изъясняться на родном языке. Как же она будет учить ему своих детей? А внуки ваши? Кроме пометки в паспорте и внешности, никакого иного отношения к своему народу иметь не будут.

Гофманы промолчали.

- Вот сейчас мы с вами, - продолжал Ефим, - четверо евреев, представители двух поколений, в своем тесном кругу, на каком языке беседу ведем? На русском. А почему, разрешите вас спросить, не на родном, еврейском?

Старый Гофман пожал плечами.

- Честно говоря, я как-то об этом ни разу и не задумывался... Ну, живем в России, говорим по-русски, естественно... Как, Кларочка?

Мама Гофман поджала губы.

- А вы что на это скажете? - обратился Ефим к Розе.

- Я? - удивилась она, как будто вопрос был обращен не к ней. - Надо подумать...

- И ничего не придумаете, - горячо возразил Ефим, - как это ни прискорбно, а приходится признаваться: мы, евреи, легче других народностей поддаемся ассимиляции. Не знаю как за рубежом, а здесь, в «светлой отчизне всех племен и народов» именно так. Абсолютное большинство советских евреев катастрофически быстро теряет национальную суть, а главное - забывает или вообще не владеет материнским языком, и, к величайшему стыду, не тяготится этим. А народ без своего языка перестает быть народом, становится, не будь сказано за обеденным столом, кем...

Гофманы, в том числе и молодая, смотрели на Ефима с восхищением, но у старших к восхищению примешивалось что-то похожее на испуг или крайнюю настороженность.

- Как-то, еще до войны, - развивал свою мысль Ефим, - я прочел небольшой рассказ Альфонса Доде «Последний урок». Последний урок на французском языке в небольшом местечке, где завтра будут властвовать завоеватели, пруссаки и их язык. На последний урок собираются стар и млад - все жители деревушки. Старик-учитель, француз, пишет им на школьной доске... я может быть, не совершенно точно воспроизведу слова: «Пока народ, обращенный в рабство, почитает и хранит родной язык, он держит в руках ключ от своей темницы».

- Интересный вы человек, откровенно скажу, - патетически отреагировал старый Гофман, - даже необычный! Вы полностью правы. Но... - тут у него патетики резко поубавилось, - как бы это выразиться... Жизнь идет своим чередом, как река течет. Мы, люди, - щепки, хочешь, не хочешь - плывем по течению... так получается. Значит, по другому быть не может. Поверьте мне, молодой человек, я ведь вдвое с лишним старше вас, при всем уважении к таким людям, как вы, я имею в виду беспокойных, мыслящих не как все, - поверьте мне, таким людям всегда крайне трудно.

Мама Гофман поддакивала своему многоопытному супругу, а Ефим понял, чего они испугались, отчего вытянулись их лица: такой муж для Розочки - сплошные хлопоты и неприятности. Незнакомая, непроторенная тропинка! Куда она заведет?.. Конечно, заключил он, Гофманы - не Крошкины. А во многом ли отличаются от них? Плывут себе по течению вдали от стремнины. Тихо, сытненько, уютненько. И того же желают единственной доченьке... Вряд ли подойдет для нее муж такой, как Ефим: утлый челн для моря житейского!..

Чтобы переменить тему разговора, мама Гофман воскликнула, укоризненно покачав головой:

- Мужчины! Мужчины! Ну что у вас за привычка забираться в дебри?! Примитесь-ка за цимес!

Ефим пришел в редакцию раньше других сотрудников. Достал из ящика несколько писем - ничего существенного. Взялся за чтение свежих номеров газет и вскоре отложил их. Мысленно вернулся к истории с Нагорновым, его гибели, похоронам. Неужели виновные - Крутов, Смирновский - не будут призваны к ответу, не понесут наказания?.. Погруженный в размышления, не услышал, как вошла новенькая сотрудница, Надя Воронцова. Она поздоровалась с ним.

- Здравствуйте, - ответил он машинально, мельком глянув на нее, и продолжал думать.

Надя сняла телефонную трубку и начала с кем-то громкий, очень оживленный разговор. О чем? Ефим не прислушивался. Звуки высокого девичьего голоса долетали до него пулеметной дробью, раздражали, мешали сосредоточиться. Он не выдержал:

- Извините, вас, кажется, Надей зовут? Вы не можете убавить громкость?

Она была так увлечена беседой, что не услышала замечания и продолжала тараторить.

- Надя, а Надя! Товарищ Воронцова! Я к вам обращаюсь. Говорите, пожалуйста, потише. Вы мешаете мне работать, - раздельно и сухо попросил Ефим.