Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

Как-то часов в семь вечера Мадзя вернулась домой в полном изнеможении; она села на диван, откинула голову на спинку и, глядя в потолок, стала прислушиваться к стуку швейной машины. Вдруг в комнату вошел пан Казимеж.

Он с улыбкой преподнес ей чудесную розу и, поцеловав руку, сказал:

- Это в благодарность.

- За что? Да вы садитесь, - сказала Мадзя, краснея при мысли о том, что ее комнатушка так мала и что все здесь чужое.

- За что? - переспросил пан Казимеж. - А ведь я уже служу у своего банкира... благодаря вам.

- Ах, вот что! Вы прекрасно сделали!

Пак Казимеж тряхнул головой.

- Да что и говорить! Ведь до нашей с вами встречи в Саксонском саду я раздумывал, что лучше - стать корреспондентом у банкира или пустить себе пулю в лоб. У меня даже револьвер был при себе.

Мадзе вспомнился пан Круковский, который заявил, что в день ее свадьбы застрелится из револьвера. Непременно из револьвера.

- Вот видите, - заметила она, - ко всему можно привыкнуть.

- Даже к званию конторщика, но при одном условии.

- Каком?

- Что в этот мерзкий вертеп, именуемый банкирской конторой, приносишь рай в своей груди.

- Теперь вы уже верите в рай?

- Да, уверовал.

Мадзя была рада визиту пана Казимежа, но где-то в глубине души ее терзало беспокойство. Быть может, это была безотчетная тоска по брату, который за сотни миль отсюда вел такую одинокую жизнь? А может, на белых стенах комнатки промелькнула тень Сольского?

- В эти дни, - продолжал пан Казимеж, - я убедился, что можно познать рай здесь, на земле. Вчера мне показали наше казнохранилище. Слышите, я уже говорю "наше"! Немало денег повидал я на своем веку, но тут впервые увидел миллион. Сколько там вот таких маленьких мешочков с золотом, сколько вот таких огромных мешков с серебром! А какие горы банкнот! Право, эти пачки рублевых, десятирублевых и сторублевых билетов, уложенные одна на другую, производят странное впечатление: становишься как-то равнодушен к ним. Когда смотришь на такую уйму денег, приходится чуть ли не убеждать себя в том, что это те самые деньги, которые составляют цель всех стремлений, источник счастья, ту нить, которая связывает людей. Я прямо опьянел от этого зрелища!

Мадзя в это время думала о человеке, который распоряжался огромными деньгами, и, однако, они не опьяняли его, а, как прирученные звери, повиновались его воле.

- Когда я вышел из хранилища, - говорил пан Казимеж, - я посмотрел в окно на противоположную сторону улицы и увидел нищенку с двумя детьми. Кто знает, подумал я, может, у этой бедной женщины чувства и инстинкты благородней, чем у моего шефа! Как глупо устроен мир! Один человек изнывает от скуки на вершине земного могущества, а другой, ничуть не хуже его, оплакивает судьбу свою и своих детей. А как легко было бы исправить это! Как просто устроить так, чтобы мой банкир не томился от избытка богатства, а эта бедная женщина - от нужды. Для этого нужно совсем немного.

- Общественная реформа, - вставила Мадзя.

- Нет, только любовь, - ответил пан Казимеж.

- О!

- Да, панна Магдалена. В природе все проникнуто эгоизмом. Человек, стремящийся к цели, так же крушит своих ближних, как ядро, выпущенное из пушки. Но если бы он любил их, то сдержался бы. Ах, любовь! Если бы в мире воцарилась любовь, тогда вихрь, который ныне ломает ветви, нежно лобзал бы их. Молния, которая повергает в прах деревья, скользила бы по ним, согревая от мороза своими огненными языками. Будь повсюду любовь, простой кирпич засверкал бы, как брильянт, цветы расцветали бы на груди человека, а люди... люди были бы счастливы! Больница, тюрьма и даже... гнусная банковская контора становятся раем, когда в них совьет гнездо эта нежная гостья.

"Почему Сольский никогда так не говорил? - думала Мадзя, слушая пана Казимежа. - А может, и говорил, да только Элене!"

Вдруг она очнулась и отдернула руку, которую пан Казимеж начал покрывать страстными поцелуями.

- Нельзя? - спросил он.

- Не надо.

- А если бы умирающий от жажды попросил у вас каплю воды?

Мадзя, задумавшись, молчала; пан Казимеж опять осторожно взял ее руку и начал целовать.

- Вы мечтаете, - шептал он. - О чем же, о чем?

- Я думала о вашей матери.

Молодой человек вздрогнул, будто на него вылили ушат ледяной воды.

"Ну, и сентиментальность!" - сказал он про себя и сразу остыл.

В эту минуту в дверях показалась голова пани Бураковской.

- Прошу прощенья, я не помешала? Не угодно ли самоварчик? Или прикажете послать за ветчинкой?

- Если для меня, - уже совершенно отрезвев, ответил пан Казимеж, благодарю, не стоит. У меня назначена встреча.

Он взял шляпу и попрощался с Мадзей. Пани Бураковская скрылась за дверью.

- Но вы будете на свадьбе у Эленки? - спросила Мадзя.

- Поверьте, я желал бы не дожить до свадьбы... моих сестер, - с иронией ответил пан Казимеж.

Когда он ушел, Мадзя почувствовала только усталость от целого дня беготни по урокам да смутное недовольство собой за то, что совсем не приободрила сегодня пана Казимежа и не пробудила его гений.

"Во всяком случае, - думала она, - теперь-то он знает, что я заменила ему сестру и мать. Сестру он во мне угадал, а о матери я ему напомнила".

Глава тринадцатая

Снова отголоски прошлого

Несколько дней Мадзя провела спокойно: никто к ней не заходил, с новыми ученицами она уже свыклась, суета в доме перестала ее раздражать. Каждый день она видела одни и те же лица, вдыхала одни и те же запахи; даже шум на улице и стук швейной машины в соседней комнате стали казаться ей тишиной.

Теперь она могла поразмыслить, заглянуть в свою душу. И вот, пытаясь в одинокие вечера разобраться в самой себе, Мадзя заметила, что в хаосе событий, лиц и чувств, захвативших ее, маячит что-то, словно бледный огонек на далеком горизонте.

Это не было ни новым взглядом на мир и человеческую душу, ни новой целью в жизни, нет, совсем другое чувство наполняло ее сердце: ожидание и тревожное любопытство.

Странные мечты бывали у Мадзи. Иногда ей мерещилось, будто ее преследует толпа мужчин, похожих на Згерского и Пастернакевича, и все они зовут ее в театр или на прогулку. Их предложения были возмутительны, неприличны, и все же Мадзя говорила себе, что прогуляться наедине с мужчиной или пойти с ним в театр, это, пожалуй, очень занятно. Будь Здислав в Варшаве, она непременно потащила бы его в далекую прогулку, чтобы посмотреть, приятно ли это.

Еще она воображала себя панной Говард, с которой беседует кривоногий поверенный Сольского. Тогда она спрашивала себя, о чем они могут говорить вдвоем по нескольку часов и как это он обучает панну Говард вести счетоводные книги. Ведь не зря эта мужененавистница называет его приятным человеком.

А иногда ей казалось, что она невеста, как панна Жаннета или Маня Левинская. Жениха своего она не знает, но сердце ее полно нежности. Кто же ее избранник? Это безразлично; это мужчина, которому она навеки предана телом и душой, - вот и все. При мысли об этом виде рабства ее охватывало смешанное чувство удивления и любопытства, ей казалось, что именно в таком рабстве, в полном отрешении от себя самой, и заключается неведомое ей счастье.