Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

Тогда на фоне этих смутных мечтаний появлялся силуэт Сольского. А порой Мадзя будто снова слышала страстные речи пана Казимежа и ощущала на своей руке его волнующие поцелуи. А то еще ей казалось, что все мужчины, даже прохожие, смотрят на нее как-то по-особому, словно хотят навязать ей свою волю и приковать ее к себе навсегда.

Теперь они все были ей безразличны. Но она предчувствовала, что будущий ее жених был бы для нее дороже всего на свете.

"Какие глупости лезут мне в голову!" - думает Мадзя.

И тут же она вспоминает, что такое же беспокойство и, разумеется, такие же болезненные грезы уже владели ею когда-то раньше. Это было еще при жизни пани Ляттер, зимой. Мадзя помнит, что в ту пору каждая прогулка была для нее пыткой; даже когда она шла опустив глаза, она видела, что мужчины как-то странно смотрят на нее, и это вызывало в ней тревожное любопытство.

Но тогда это состояние души быстро прошло, его рассеяли невзгоды пани Ляттер, переполох в пансионе и, наконец, отъезд к родным. Когда же Мадзя поправилась после тифа, от всех этих чудачеств и следа не осталось. Живя в Иксинове, Мадзя просто удивлялась, когда пан Ментлевич или Круковский заговаривали с ней о любви или когда панна Евфемия старалась поймать мужчин в свои сети.

Мадзя только диву давалась: "Ну на что это похоже?" А теперь, копаясь в собственной душе, она говорит:

"Неужто мне опять угрожает тяжелая болезнь? Иначе откуда это беспокойство, эти странные виденья?"

Наверно, такое же любопытство пробуждается у птенца, когда у него вырастают крылья, и так же томится весной ландыш, когда на его стебельках появляются бутоны.

Все это время пан Казимеж не показывался.

"Неужели обиделся? - думала Мадзя. - А вдруг бросил свою контору?"

Минутами она упрекала себя за то, что в последнем разговоре была недостаточно любезна с ним, но разве она виновата, что не могла быть приветливей?

"Какая я ледышка! У меня нет сердца!" - говорила она себе.

В этом новом душевном состоянии, когда каждый мужчина будоражил ее воображение, два человека рисовались ей особенно ясно: пан Казимеж и Сольский. Они попеременно являлись ей в мыслях, сливались воедино, но пробуждали в ней разные чувства. Воспоминание о пане Казимеже наполняло ее смутным ожиданием и возбуждало любопытство, меж тем как с образом Сольского было связано ощущение тревоги и беспричинного стыда.

Она понимала, что пан Казимеж еще при жизни матери начал вводить ее, Мадзю, в мир неизвестных ей чувств, да и впредь охотно взял бы на себя роль проводника. О, это был привлекательный и красноречивый проводник! Войти с ним в новый мир - она готова. Но остаться в этом новом мире она могла бы только с Сольским. Мадзя догадывалась, что в открывающейся перед ней неведомой стране бушуют неистовые бури и там нужен сильный и мужественный защитник, каким мог быть только Сольский. Только рядом с ним Мадзя могла бы закрыть глаза, ступая над мрачной бездной, от которой веяло ужасом, только ему она могла бы покориться безусловно.

Эти беспорядочные грезы волновали ее душу. Девушка не умела выразить их словами, но чувствовала, что они для нее новы и полны непреодолимого очарования.

Однажды в середине июля, когда Мадзя пришла с уроков на обед, ей сказали, что какая-то дама уже два часа ждет ее в комнате.

Это была панна Цецилия. С криком радости подруги бросились друг другу в объятия.

- Какая ты умница, что наконец приехала!

- Какая ты красивая, Мадзя! Боже мой, уехала из Иксинова совсем ребенком, а теперь - взрослая женщина! Немного похудела, но это тебе идет, говорила панна Цецилия.

- Я состарилась на год.

- И столько пережила, бедняжка!

- Ну что в Иксинове? Как поживают мои старики? - спросила Мадзя.

Панна Цецилия почти не изменилась. То же алебастровое лицо, те же грациозные движения. Только седых волос прибавилось, зато в глазах иногда светилась радость.

Гостья начала рассказывать, что мать немного сердится на Мадзю, отец, майор и ксендз передают ей тысячу поцелуев, а пан Ментлевич действительно женится на дочери заседателя.

- Где же твои вещи, Цеся? - перебила ее Мадзя.

- О, уже давно на вокзале. Нынче вечером я уезжаю в Краков.

- Так ты хоть пообедай со мной.

- Да я уже тут распорядилась, - улыбнулась панна Цецилия. - Твоя хозяйка очень любезна, она обещала прислать нам обед сюда.

В самом деле через несколько минут не очень опрятная горничная накрыла на стол и принесла два обеда.

- Когда ты выехала из Иксинова?

- Представь, еще во вторник. Я целых два дня провела в деревне у панны Сольской, - смущенно ответила панна Цецилия. - В долгу я перед ней за это место в Язловце, по гроб не забуду.

- Какое впечатление произвела на тебя Ада?

- Знаешь, пожалуй, не очень приятное, - ответила панна Цецилия. - Она мне показалась гордой, замкнутой, раздражительной.

- Что бы это могло значить? - прошептала Мадзя. - Говорила она с тобой обо мне?

- Сама она ничего о тебе не рассказывала, зато допытывалась до мельчайших подробностей о твоей жизни. Поверишь ли, она откуда-то знает и о дарственной майора, и о концерте Стеллы, и о смерти Цинадровского. Но по всему видно, что слышала об этом не от тебя.

- Я догадываюсь, - с горечью сказала Мадзя. - Пани заседательша познакомилась здесь с некоей пани Коркович, у которой бывает некий пан Згерский... Ах, милая Цеся, как изменились мои взгляды на жизнь! Я начинаю верить, что в мире очень много злых людей. По-настоящему злых. Ада, верно, обижена на меня? - помолчав, спросила Мадзя.

Панна Цецилия машинально оглянулась и, понизив голос, ответила:

- Обижена? Нет. Вообще мне кажется, что она тебя очень любит. Но знаешь, что мне приходило в голову, когда мы говорили о тебе? Она... она как будто ревнует тебя.

- Меня? Ах, вот как! - воскликнула Мадзя. - Да, вспоминаю... Когда мы еще жили у пани Ляттер, приехал как-то брат Ады и обратил внимание на Элену Норскую. Ада мне тогда призналась, что ревнует его к Элене. "Если мой брат, - сказала Ада, - влюбится в Элену, он перестанет любить меня".

- Да, да! - подтвердила панна Цецилия. - Наверно, так оно и есть. Ну конечно же!

После обеда панна Цецилия сходила в город, а потом уже до самого вечера не расставалась с Мадзей.

В девять часов Мадзя поехала с подругой на вокзал, где они со слезами распрощались, обещая как можно чаще писать друг другу.

- Никак не могу примириться с мыслью, - сказала Мадзя, - что ты добровольно заточаешь себя в монастырь, в тюрьму...

- Просто ты еще не знаешь, как утомительна мирская жизнь, и тебе непонятно, сколько утешения в чувстве, что приближаешься к вечности.

- О, если бы эта вечность существовала! - прошептала Мадзя.

- Ты не веришь? - изумилась панна Цецилия. - И все же она существует.