Белькампо - Избранное

— Переоденься к ужину.

Элеонора не знала, куда спрятаться от его взгляда.

«Лучших слов он не мог бы придумать, — размышляла она, умываясь и переодеваясь, — в них весь его упрек; он избавил меня от мучительной необходимости выслушивать его в таком виде, дал нам обоим возможность прийти в себя, позволил мне вновь воспользоваться самым лучшим оружием женщин. Гнев не лишил его тонкости и благородства. Возможно, теперь он осознал свою вину, и я смогу по-прежнему его любить».

Ужин проходил в молчании, оба считали, что начать должен другой. Казалось, что беседу пытались поддерживать ножи и вилки, они звякали и стучали вдвое громче, и не без основания, ибо процесс еды в такой ситуации позволяет по крайней мере сохранять внешнее спокойствие.

Несмотря ни на что, Элеонора ела прилежно, голод давал себя знать, а меню, составленное Венделой, было гораздо удачней обеденного.

«События развиваются стремительно, — думала Элеонора, — второй раз едим вместе и уже вот так — поистине молниеносный прогресс. Любопытно знать, наладятся ли наши отношения вновь».

Во время еды она прикидывала стоимость окружавших ее вещей и к концу ужина подсчитала стоимость мебели в столовой с точностью до гульдена. Элеонора уже успела немного научиться бухгалтерскому делу у своего мужа.

И после, на протяжении всего этого долгого вечера, ничего не решилось, молодая супружеская пара то разыгрывала пантомиму, то являла собой этакие восковые фигуры. Но когда, сбросив дневную одежду, они улеглись в постель, уклоняться от общения стало трудно. Элеонора вопросительно погладила плечо и руку мужа. Тот не ответил на ласку и не отодвинулся. Только спросил в темноте:

— Где ты была?

Элеонора начала рассказывать об этом дне, о полном событий, счастливом дне. Рассказывала она с присущей ей непосредственностью, а муж слушал со все возрастающей досадой и возмущением. Когда же она дошла до визита на вернувшийся из плавания корабль, он резко повернулся к ней спиной и сказал:

— Так ты была среди продажных женщин! Ну, с меня хватит.

— Но откуда же мне было знать, что всё это означает!

— Так они тебе и поверили! Продажная женщина! В объятьях первого попавшегося матроса! Надеюсь, ты понимаешь, что в этом доме тебе теперь не место. Чем скорей ты отсюда уедешь, тем лучше.

Ни один из них не дал воли своим чувствам. Они примирились со случившимся, так как поняли: это — судьба. Их собственная судьба была судьбой Амстердама. Это стало ясно Элеоноре в тот вечер, проведенный хотя и в молчании, но в напряженных раздумьях. А поскольку она не была уверена, что и Виллему это ясно, она произнесла длинный монолог, не спрашивая, готов ли супруг ее выслушать.

— Что здесь мне не место, я сегодня поняла. Дом для меня чересчур высок, коридор чересчур неуютен и холоден, улица, на которой мы живем, чересчур широка. Счастливой я здесь никогда не стану. Если же мне придется вести себя в этом доме так, как требуешь ты, я буду и вовсе несчастной.

Видишь ли, Виллем, я представляла себе жизнь в Амстердаме по-иному. Я полагала, что мы войдем в общество увлеченных людей, где каждый по-своему участвует в создании чего-то грандиозного и потому полон жизнелюбия, — общество, похожее на улей, в котором нет одинаковых пчел.

Я думала общаться с самыми разными людьми, стоя у окна, весело болтать с соседкой через улицу, придя на рынок, рыться в товарах, бродить вдоль пристани и путешествовать по воде. Ведь это и есть та часть городской жизни, от которой ты отвернулся. Ты предпочитаешь ходить по мраморным коридорам и ездить в карете, ты уже не способен жить в старых кварталах, тебе нужен высокий дом на широкой улице.

Я тебя не корю, мне теперь понятно, что так и должно быть, деньги делают людей холеными и изнеженными, и в эпоху благосостояния это неизбежно. Десятками строятся дворцы в новом французском стиле.

Но в старом Амстердаме людей, подобных тебе, еще не было, они бы не сделали этот город великим, ведь они боятся трудной и опасной работы. Ты стал дипломатом и уже не знаешь, что такое плавание по морю. Потому и сказал с такой легкостью: «первый попавшийся матрос». Матросами были твой отец и твой дед, это им обязан Амстердам своим могуществом, это они создали чудо на земле и по сей день пекутся о его сохранности, хотя порой это стоит им жизни. А тот, кто, сидя за конторкой на высоком табурете, полагает, что возвысился над ними, тот разрушил чувство общности, а тем самым красоту и благоденствие.

Старый Амстердам был единым городом, вы же разделили его, и теперь появились два типа людей. Тут уж ничего не исправить, как ничего не исправить в нашей с тобой жизни.

На корабле, Виллем, я тебе не изменила, но очень жалею об этом. Когда я поднялась на борт, меня встретил тот самый первый попавшийся матрос, пожелавший соединиться со мной. Однако я защищалась как бешеная, и он ничего не добился, только порвал мне одежду. Потом я случайно узнала о его смелом поступке во время плавания и пожалела, что не уступила ему. Я бы с радостью подарила ему несколько счастливых минут, так как он заслуживает гораздо большего.

Я люблю старый Амстердам, я готова полностью, без всякой корысти, довериться ему, как собиралась довериться тебе, и буду с ним счастлива.

Элеонора умолкла и заплакала. В ней вели борьбу две глубокие привязанности, а в таких случаях сердце всегда болит, обливаясь кровью.

На следующее утро, забрав свои вещи и Барбару, она навсегда покинула этот дом.

Ее имя, которое никогда уже не произносилось ни в Расфелте, ни на Херенхрахт, звучало в Капстаде [119] Ныне Кейптаун (ЮАР). и на острове Децима, [120] Искусственный остров возле японского города Нагасаки, где с середины XVII века находилась голландская торговая фактория и центр по изучению европейцами Японии. шепотом передавалось из уст в уста в джунглях Суринама и среди скал Антильских островов. При жизни Элеоноры всегда во всех частях света кто-нибудь думал о ней.

Перевод К. Федоровой.

Нотариус ван Дален сидел у себя в конторе, словно паук в паутине, и прял длинные чернильные нити на листе гербовой бумаги.

Лучи полуденного солнца, пробиваясь сквозь зеленые шторы, освещали старомодное помещение, и тысячи пылинок танцевали в этих лучах, словно марионетки, подвешенные на ниточках солнечного света. Танцевали они исключительно ради собственного удовольствия, ведь нотариус за долгие годы ни разу не обратил на них внимания, да и когда в конторе никого не было, они все равно продолжали танцевать. Такая уж это была контора. Почти все вещи здесь за давностью лет прочно обосновались на своих местах, и с этим приходилось считаться. Доверчивые клиенты взирали на них почтительно, даже с благоговением, — забавная картина, не правда ли? — ведь это были всего лишь вещи, и, наберись кто-нибудь храбрости и сбрось их, они валялись бы на полу, как и всякие другие предметы.