Белькампо - Избранное

— Не выйдет. У покупателя абонемент, он оплачивает все сразу.

Бутылка ликера наполовину опустела. От хмельного и от воспоминаний в них ожила прежняя страсть.

— У нас целая ночь впереди, можно еще пережить такое, что мы продадим за тысячи гульденов! — воскликнула она и поцеловала его так пылко, что его пробрало до мозга костей.

И наступила ночь, прекрасней, гораздо прекрасней дня, она вобрала в себя прошедшие годы и была подобна финалу симфонии, в котором вновь звучит каждая тема и завершается все мощным оркестровым тутти.

Вот и все.

Хотя нет. Снова вступают басы, и вот уже звуки летят вверх по всему диапазону оркестра вплоть до последнего, тончайшего, едва уловимого колебания.

Наконец, когда им осталось всего три часа, они оторвались друг от друга и задремали.

— Такого мы уже много лет не испытывали, — сказал он, а она прошептала ему на ухо:

— Мы это заслужили.

Так, рука в руке, они погрузились в сон.

Сон был слишком краток, чтобы восстановить их силы, но достаточно продолжителен, чтобы от последних восторгов не осталось и следа.

Сознание своей участи вновь со всей отчетливостью вернулось к ним после пробуждения. День занимался как глухая пелена, за которой не было ни утра, ни вечера. Он включил отопление, а она тем временем поставила на стол молоко и тарелку с бутербродами и крупным детским почерком написала на листке бумаги: «Мы будем дома через час». Потом они тихонько вышли на лестницу, плотно прикрыв за собой дверь.

Решили идти пешком. Ни трамвай, ни такси не подходили для такого случая.

Молча шагали они рядом под хмурым небом раннего утра, ноги месили грязный снег, дождевые капли вяло струились по лицу. Каждая гнилая скорлупка, каждая скомканная бумажонка под ногами казались им близкими И родными. Любая грязная лужа или брошенный окурок обретали свой особый смысл, тогда как яркие витрины, твердый шаг спешащих на службу людей, пробившийся сквозь тучи солнечный луч представлялись чем-то абсолютно бессмысленным.

Никакой личный интерес не стоит таких тяжких мук, подобную жертву можно принести лишь во имя чего-то выходящего далеко за рамки частной жизни. Это должны быть цели высшего порядка. И он подумал о христианстве.

Они уже подошли к началу Овертоомстраат, к трамвайному депо. Оставалось еще много времени: целых четыре бесконечные минуты. В одиночку им было невмочь. Оробевшие, крепко держась за руки, они шли как на эшафот, он вел ее, она — его. Шли, чтобы вырвать из жизни все самое дорогое, что она им дарила. Не то, что досаждает, а самое любимое, самое волнующее. А внутренний голос говорил им, что самое волнующее — это труды и огорчения.

Ближе к больнице они замедлили шаги. Погладили друг друга по руке — начало прощания. К счастью, осталось недолго, еще каких-то два десятка домов. Пройти мимо этих домов бок о бок, здоровыми, со всеми своими мыслями, целыми и невредимыми.

Вот и вход в больницу. Еще шестьдесят шагов вместе, еще пятьдесят, сорок, тридцать пять. Словно тот же самый аукционист, что вначале, на заре их знакомства, считал до трех, вел теперь обратный отсчет. Тридцать. Они подошли к большой доске для объявлений медицинского факультета. За нею было укромное местечко. Последнее объятие, последнее прикосновение мягких теплых губ. Последний раз глаза в глаза.

Она не выдержала.

— Сохрани хоть кусочек воспоминаний обо мне, хоть крошечный, — молила она.

Но он был неумолим:

— Надо быть твердым: все или ничего.

Часы над входом пробили половину девятого. Пора. Еще двадцать метров, и они расстанутся. Для мужчин один вход, для женщин — другой. Еще можно схватить ев в объятия, уйти прочь, расторгнуть сделку, сбежать со своей любимой женой.

— Нет, надо быть сильным, надо все преодолеть.

— После подождем друг друга? — простодушно спросила она, как будто они направлялись в баню.

Он не ответил, но на лице у него появилось выражение такой растерянности, что она тут же сообразила: когда я отсюда выйду, я уже не буду знать о твоем существовании. Ее глаза, в которые ему никогда больше не заглянуть, — вот последнее, что он увидел.

Часом позже из больницы, насвистывая, вышел моложавый мужчина и бойкой походкой направился домой. Взгляд его был устремлен вверх и бойко перескакивал с водосточных желобов на задорно чирикающих воробьев, оттуда — на причудливую верхушку дерева, перебегал на желтоватое небо, как бы цепляясь за край облака, а затем вдруг молниеносно впивался в глаза проходившей мимо девицы, и, если ему нравилось ее лицо, он переставал свистеть и отрывисто смеялся.

Дома постройки 1890 года — сколько же сил вложили в них тогдашние зодчие, сколько украшений напридумывали. Нелепые, но красивые. Так и женщины. Нелепые, но красивые. Да и погода при всей ее нелепости тоже прекрасная.

Как бодро шагали все эти люди, без колебаний, куда-то, где они должны были быть, где были нужны и где их нетерпеливо ждали.

Ему захотелось как-нибудь еще раз пройтись той же дорогой и потолковать с прохожим одинакового с ним образа мыслей о том, как прекрасна жизнь. «Вы так думаете, менейр? Ну что ж, возможно, вы правы».

Многие люди этого пока не понимают. Зато птицы отлично понимают. Иначе с какой бы стати им взмывать в воздух на такую высоту, где ничего для них нет, в данный момент, во всяком случае.

Да, птицы ощущали красоту жизни. Птицы, которые без труда взлетают в небо, склевывают повсюду зерна и червяков, просто так, даром. Птицам на земле живется прекрасно.

Мужчина направлялся к своим детям, к своим двум дочкам. Нет, не на трамвае, никакой крыши над головой, надо ходить пешком. Подтаявшие кучки снега, встречавшиеся на его пути, он подбрасывал ногой кверху, превращая их в сверкающее облако, — озорной мальчишка, да и только, хотя, с другой стороны, он все же был взрослым мужчиной и в каждой валявшейся на тротуаре газете, как бы растоптана она ни была, все же усматривал отрадные признаки человеческого духа.

Чем ближе к дому, тем больше ускорял он шаг, а напоследок уже просто бежал — так ему хотелось поскорее увидеть своих детей.

Едва он открыл дверь, девочки в пижамах кинулись ему на шею.

— Здравствуй, папочка, здравствуй, понеси нас, как раньше, наверх.

Он подхватил их под мышки, словно тряпичных Кукол, отнес наверх по лестнице и свалил в комнате на Диван. Началась веселая потасовка, стулья попадали на пол, разбилась тарелка.

— Ой, что теперь скажет мама! — воскликнула старшая девочка. — А где же она?

— Мама? Понятия не имею, — ответил он. Да, но откуда же у него тогда дети? Странно, что он этого не знает.

Он только что возвратился из корпуса номер 3. Неужели хирурги оплошали и оставили детей только за ним? Как бы то ни было, он отец двух крошек.