Бела Иллеш - Тисса горит

Лицо ее пылало от возбуждения.

Мать Андрея смерила ее недоумевающим холодным взглядом. На нее снова пахнуло запахом кухни.

— Вините лучше Ленина, Куна, которые опутали наших несчастных детей. Я день и ночь молю бога, чтобы он их наказал.

Мать Лаци никогда потом не могла себе объяснить, как это случилось.

Кровь бросилась ей в голову, и она с силой ударила кулаком по лицу мать Андрея. И прежде чем публика успела сбежаться, оскорбленная госпожа Томпа уже исчезла, спасаясь от скандала.

— Весь зал на ногах.

— Именем его величества короля… Пятнадцать лет каторжных работ… Пятнадцать лет каторжных работ… Пятнадцать, лет… Пятнадцать лет… Двенадцать лет… Восемь лет… Восемь лет…

В зале зажигают электричество.

Штыки часовых сверкают.

Андрей стоит, немного нагнувшись вперед. На лице у него застыло выражение удивления, как будто он хочет спросить: как могут люди дойти до такого идиотства?

Но когда наконец убеждается, что он не ослышался, им овладевают слабость и непреодолимая сонливость.

Вера сжимает руки. Губы ее плотно стиснуты. Она скрипит зубами от злости.

Лаци смертельно устал. Он задумчиво смотрит перед собой, поглаживает лоб.

Председатель читает, читает, читает…

Петр не слушает председателя. Втянув голову в плечи, закрыв глаза, приложил левую руку в виде рупора к уху, он напрягает все силы, чтобы лучше слышать, лучше разобрать процеживающийся с улицы шум. Ему кажется, как будто…

Лицо Петра вдруг заливается краской, глаза блестят от счастья.

Шум на улице усиливается.

— Ленин!..

Председатель резко вскидывает голову, но не прерывает чтения. Теперь уже всем в зале понятно: на улице демонстрация.

— Ленин! Ленин!!

— Да здравствует мировая революция! — кричит Петр.

Все подсудимые поддерживают его. В зале гул стоит от криков.

Когда председатель, спустя много времени, с трудом восстанавливает порядок, осужденные — сверх своих пятнадцати лет каторги — получают еще по два-три дня карцера.

Утренние газеты сообщили, что несколько молодых хулиганов устроили перед зданием суда демонстрацию, полицией было арестовано сорок шесть демонстрантов.

«Уважаемый товарищ Секереш!

Как видите, мне известен ваш адрес и ваша нелегальная фамилия. Если вас интересует, я при случае расскажу вам, каким образом я это узнал. В день объявления приговора я видел вас на проспекте кайзера Вильгельма. Хотя вы очень ловко изменили свою внешность, все же я вас сразу узнал. И если бы я действительно был провокатором, как это легкомысленно и бессовестно утверждают некоторые, то вы, уважаемый товарищ Секереш, уже давным-давно сидели бы на улице Зрини. Но, как вы видите, слухи, распущенные обо мне, являются подлой клеветой или, в лучшем случае, ошибкой. Я не предатель, и не провокатор, — я жертва классовой борьбы, жертва революции. Я великолепно учитываю, что время ваше дорого, что вас целиком занимает дело подготовки мировой революции, и все же я осмеливаюсь отнять у вас это драгоценное время, чтобы просить вас: помогите мне, товарищ Секереш!

Как вам известно, я работал в Словакии, в Канцелярии пропаганды. По поручению партии, для партии. Многое я сделал для партии. Устроив побег Петру Ковачу (вам я тоже собирался помочь), я сам вынужден был бежать. Когда во время братиславской забастовки я пытался пешком пробраться в Москву, меня поймали чехи. Но так как документов при мне не нашли, я мог наврать им, что сбежал из Венгрии. Меня перебросили в Венгрию. От венгерских пограничников мне удалось удрать. Им я наврал, будто чехи перебросили меня через границу за то, что в Словакии я вел пропаганду в пользу Венгрии. Таким образом я попал в Будапешт. В Будапеште у меня не было никакой опоры, и я наверняка пропал бы, не принеся мировой революции никакой пользы, не сведи меня судьба с одним из моих старых друзей — Евгением Деме. Евгений Деме — человек со странностями и с большим самомнением. Но он хороший товарищ, настоящий революционер и великолепный организатор. Маркса знает отлично. Ему недостает лишь связи с Москвой. Движение, которое он возглавляет, не имеет ни материальной, ни моральной поддержки. Я никого не обвиняю, но я не могу умолчать, что причиной этой печальной и весьма вредной изолированности являются Ландлер и Бела Кун.

Они встали между Деме и Лениным.

Таково было положение, когда в апреле, приехав в Вену, я узнал от Иоганна, во-первых, что отрицательную информацию о Деме давали Вера и Андрей, и, во-вторых, что в Коммунистической партии Венгрии идет фракционная борьба, и что шансы обеих фракций приблизительно одинаковы.

Мне сразу стало ясным, что нужно делать.

Во-первых, обезвредить Андрея и Веру.

Во-вторых, необходимо ослабить одну из фракций (или — что равносильно этому — обеспечить победу одной из них), так как при равных шансах в процессе борьбы фракции парализуют друг друга, и против буржуазии ни одна из них бороться не сможет.

За решением следует действие. Истинный революционер никогда не колеблется: революция — не букет роз.

Удалив с шахматной доски Андрея и Веру, одним махом я разрешил обе задачи: пускай-ка они теперь попробуют интриговать против Деме! Их провал ослабил именно ту фракцию, которая в интересах движения должна была быть уничтожена, так как она являлась теплицей коррупции, развращенной московским золотом.

Со мной повторилась та же история, что и с римлянином Кориоланом (которому Шекспир посвятил целую драму). Я, как и он, спас свою родину (моя родина — коммунистическая партия), но и сам погиб. Деме, как я узнал неделю тому назад, решил на продолжительное время уйти от активной работы. Он уезжает в Брюнн, где поступит практикантом на суконную фабрику своего дяди. А венские товарищи, несмотря на мои подробные объяснения, — я неоднократно писал им, — вместо того, чтобы поддержать, клевещут на меня, чего я от них никак не ожидал.

Это несправедливо не только по отношению ко мне, но и по отношению к движению. Движение нуждается в таких людях, как я.

Я обращаюсь к вам, товарищ Секереш, — исправьте, прошу вас, эту несправедливость!

Вместо того, чтобы притти самому, я пишу вам, потому что я боюсь: вдруг с вами что-нибудь случится после встречи со мной, и это даст новую пищу для клеветнической кампании против меня.

Будьте добры! Напишите на главный почтамт, до востребования «Красная гвоздика». Будьте покойны — письмо ваше попадет в надежные руки. И что бы вы мне ни ответили, я всегда останусь вашим верным товарищем.

С революционным приветом!

После объявления приговора осужденных не вернули больше в Сборную тюрьму. Они провели ночь в здании суда.

Петр и Андрей попали в одну камеру. Камера была на двоих. В первый раз за последние полгода они могли свободно поговорить друг с другом. Петра, после того как его выписали из тюремной больницы, вплоть до суда держали в строгой изоляции от товарищей. Он сидел с двумя уголовниками-карманщиками. Они усердно старались посвятить его в свое искусство. И когда Петр не выказал ни малейшего интереса к их искусству, были разобижены. За это время Петру пришлось беседовать только со следователем да с адвокатом. Следователь заботился об обосновании предстоящего приговора куда больше, чем адвокат об обосновании защиты.