Бела Иллеш - Тисса горит

«Та самая комната, — пронеслась в мозгу Петра, — в которой заседал революционный трибунал после подавления, контрреволюционного мятежа на заводе Маутнера…»

Начальник полиции сидел за письменным столом. Рядом с ним — справа, слева — сидело человек десять — двенадцать каких-то господ. Взгляд Петра пробежал по их лицам. Он не мог хорошенько рассмотреть каждого в отдельности, они слились для него в один образ. Господа эти — худые ли, толстые ли, темноволосые и светловолосые, изысканно или неряшливо одетые, молодые и старые — все слились в один образ, и это был образ врага, который посылает на виселицу, сажает к тюрьмы.

«Надо быть сильным», — внушал себе Петр, бесстрастно глядя поверх их голов.

— Хе-хе-хе! Неужели это тот самый герой? Н-да! Я ожидал лучшего.

— Он немножко изменился с тех пор, как от нас уехал, — сказал другой господин, насмешливо улыбаясь.

— «Все теперь принадлежит нам» — не так ли, товарищ?

— Мы за мировую революцию, если не ошибаюсь? Ха-ха-ха!..

— Только подумать, сколько хороших венгерских патриотов погубили эти мерзавцы! Всякая охота шутить пропадает.

— Будьте покойны! У него тоже скоро пропадет всякая охота не только к шуткам, но и к жизни, — сказал начальник полиции.

В комнате, насквозь пропитанной дымом сигар, на минуту наступила тишина.

Петр подумал, что хорошо было бы сказать несколько кратких, ясных и недвусмысленных слов о своей преданности пролетарской революции, но сразу же отбросил эту мысль.

Распинаться перед этой бандой? Нет! Он сжал губы и промолчал.

— Не хотите ли опять социализировать женщин, а?

Петр поднял голову. Женщина с лорнетом, которую он до этого даже не заметил, смотрела на него с презрением, опустив углы губ. Рыжие волосы, голос, весь ее облик пробудили в нем какое-то туманное воспоминание. Он не мог вспомнить, откуда он ее знает, и, верно, напрасно блуждал бы в своей памяти, если бы женщина сама не указала ему направление.

— Ну, когда же вы опять собираетесь ворваться в мою квартиру?

«Ах, это та шлюха, у которой я жил! — вспомнил Петр. — Теперь я понимаю, почему она так сердита».

Он улыбнулся и вместо ответа повернулся к женщине спиной.

— Неслыханная грубость! — возмутилась женщина.

— Господин начальник, может быть… — заикнулся один из господ.

— Я с вами согласен, господин бюргермейстер. Выведите арестованного! — распорядился начальник полиции.

Петра посадили в подвал. Подвал был неглубок, и маленькое, с железной решеткой, окно под потолком приходилось на одном уровне с мостовой двора.

Взобравшись на нары, Петр мог видеть часть двора.

Уже стемнело, когда наконец принесли обед: тарелку супа и ломоть черного хлеба.

— Пора укладываться спать, — посоветовал полицейский, ожидавший, пока Петр покончит с едой.

Голос часового прозвучал необычайно дружески.

— Хорошо бы папироску выкурить перед сном, — расхрабрился Петр, не сомневаясь, что просит впустую.

— Опасно, — ответил полицейский. — Если поймают, и вам беда, а мне тем паче.

В камере было темно, Петр еле различал лицо часового, но в его ответе он уловил оттенок извинения. Все это мало напоминало уйпештских полицейских.

— А как же они могут поймать? — прицепился Петр.

— Запах дыма…

— А я поклянусь, что моя нога дымила.

— Хе-хе… Нечего сказать, и язычок у вас! И у тебя, и у твоих товарищей. Я вас знаю! Но если из-за тебя мне попадет…

Полицейский достал две папиросы. Даже дал прикурить…

— Кабы человек мог знать, что его ждет, — вздохнул он, уходя. — Но нынче наш брат-бедняк никогда не может быть уверен, что с ним случится завтра.

«Что это значит — наш брат-бедняк? Может, что-нибудь еще произошло? Я сижу скоро шесть месяцев. Когда меня арестовали, в Германии как раз только что было подавлено мартовокое восстание. Но кто знает, за эти шесть месяцев… Или, может, в Италии… Гм… Так, здорово живешь, ни один полицейский не угощает папиросами, значит, что же… русские…»

Он прикурил от первой папиросы вторую, и когда та была докурена, Петр уже был почти уверен, что случилось что-то важное, пролетариат одержал где-то большую победу. «Не вредно было бы, конечно, знать — где именно? Когда? И как? Невыносимо сознавать, что мы победили, и не знать — где и когда. А ведь победа приведет к тому, что у нас…»

Когда совсем смерклось, он почувствовал, что не выдержит больше этой томительной неизвестности. Он попробовал было громко звать часового. Ответа не последовало. Тогда кулаком он стал колотить в дверь. Отбил руки до боли, но ответа так и не добился.

Усталый и отчаявшийся, он остановился под окном и долго смотрел на маленький кусочек хлеба, видневшийся из-за решотки.

Небо медленно покрывалось облаками.

Около полуночи начался дождь, редкий грустный осенний дождь.

Утром Петр все ждал, что его поведут на допрос. Но так и не дождался. Полицейский, принесший ему завтрак, оказался таким же дружелюбным, как и вчерашний. Желая испытать, до каких границ это дружелюбие дойдет, Петр снова попросил папиросу. Полицейский не возмутился наглостью арестованного, но вежливо отклонил его просьбу. Он-де некурящий, и папирос не имеет.

— Если нет целой, удовлетворюсь и окурком, хоть щепоткой табака.

— Если бы имел, — поверьте, я дал бы.

Встретив за двадцать четыре часа второго дружественного полицейского, Петр окончательно убедился, что вчера он правильно рассудил: либо что-то важное произошло, либо происходит.

Целый час он пытался установить связь с обитателями соседних камер. Выстукивал во все стены, но безрезультатно. Измученный, он бросился на нары. Дверь скрипнула.

«Начинается!» — подумал Петр.

Он ошибся. Привели в камеру новых арестантов.

Два довольно обтрепанных парня поклонились с изысканной вежливостью. Один из них, маленький, был в клетчатых штанах и пиджаке. Другой, длинный, — в безукоризненной шубе, светлой летней шляпе и желтых полуботинках.

— Шебек, — представился маленький в клетчатых штанах и вежливо поклонился.

— Пелек, — мрачно сказал длинный.

— Ковач, — ответил Петр.

— Политический?

— Да.

— Удача в несчастьи, — сказал маленький Шебек, — что мы встретили здесь настоящего джентльмена. Мы ведь тоже почти политические.

— Представьте себе! Мы погуляли на свободе всего-навсего двадцать четыре часа. Влипли, как на грех, в эти суматошные дни… Скажите, много вам припаяли?

— Что нового там, в городе?

— Скоро выяснится. Не сегодня — завтра наверняка выяснится.

— Все равно один чорт! — выругался другой.

Лицо его так заросло, что видны были только одни глаза.

— Ей-богу, один чорт! Не все ли равно, кто победит? Меня это так же мало интересует, как то, кому принадлежит вот тот большой дом на углу. Ведь я наверное знаю, что он не мой, и квартиру в нем я никогда не получу. Один чорт!