Бела Иллеш - Тисса горит

Петр не мог рассмотреть его лица, он стоял в тени.

— Нет, не все равно! — разгорячился Кенде. — Можно быть равнодушным к тому, кто сидит на твоей шее, но если из-за того, кому на ней сидеть, поднимается драка, я не буду, как дурак, сложа руки, терпеть их возню, а сам возьмусь за них!

— А тот, кто от этого удерживает, — мерзавец! — поддержал Кенде чей-то хриплый голос.

— Не считаете же вы, коллега Кенде, — невозмутимо, с прежней насмешливостью продолжал поборник астрономии, — не считаете же вы, что время и обстоятельства подходящи для провозглашения диктатуры пролетариата?

— С каких пор вы стали таким радикалом? Все, что не диктатура, вас не интересует? А раскрыть тюрьмы — это разве пустяк? Или раздобыть оружие? Устроить публичное собрание, чтобы рабочий воочию убедился, как вас много? Открыто поспорить о политическом и экономическом положении, поговорить о Советской России — это для вас тоже пустяк? И без диктатуры найдется много кое-чего, из-за чего стоит драться. Даже став на вашу точку зрения, надо признать, что все эти «мелочи» — путь к диктатуре. А кстати, я не знал, что единственное, на чем вы миритесь, это диктатура.

— Ни единым словом не дал я вам, коллега, права обвинять меня в этом. Я утверждал как раз обратное. Ни время, ни обстоятельства…

— Полиция! Отрядчики!

В одно мгновение кучка рассеялась. Посередине улички стояло всего человек пять.

— Где же они? — шопотом спросил Кенде, втянув голову в плечи, словно он желал стать менее заметным для приближающегося врага.

— Никто не идет. Ха-ха-ха! Я хотел только покончить этот идиотский спор, — пробасил тот же хриплый голос.

Петру он показался знакомым. Он вышел из ворот и направился прямо к этим людям.

— Тише, тише! — зашикал на Петра Кенде, коренастый, широкоплечий и, как теперь Петр разглядел, светловолосый веснущатый парень, старше его года на три. — Тише, тише! Куда вы прете?

Удача бегства хмелем ударила Петру в голову, а только что слышанный спор окончательно его одурманил. Ему показалось совершенно естественным, что в городе, задыхающемся от террора, товарищи именно так и встретят его на улице громкими приветствиями.

— Я удрал из Уйпештской тюрьмы, — сказал он так просто, словно сообщал, что идет с сверхурочной работы.

— Что он пьян, что ли, или…

Свет электрического карманного фонарика на одно мгновение скользнул по лицу Петра.

— Бог ты мой! — охнул тот же хриплый голос. — Не может быть!

— В чем дело, камерад Сабо? Надеюсь…

— Не шути, Кенде, — строго прервал его Сабо. — Снимай- ка пальто и отдай товарищу.

— Что за безумие! — обратился Сабо к Петру. — Ну, пошли!

Поняв, что Сабо не шутит, Кенде безропотно стащил с себя пальто и отдал Сабо. Пальто было и широко и коротко для Петра, но так или иначе оно прикрывало его грязный летний костюм.

— До свидания, коллеги! Оставайся и ты, Кенде! А теперь — живо! — и Сабо взял Петра под-руку.

— Где вы потеряли здравый смысл? — спросил Сабо, когда они уже шли бульваром. — Подождите, не следят ли за нами… Нет, Кенде, видно, удалось задержать ребят. Как смели вы появиться здесь, где шпиков больше, чем товарищей! И особенно сегодня. Сплошное сумасшествие! И прямо еще сообщаете… Чорт знает что!

— Я видел — они не удрали…

— Беда в том, что зачастую у них нет никаких оснований бояться полиции. Если человек не пускается в бегство, это не всегда означает, что он смел.

— Гм… Об этом я не подумал.

— Видно, счастья у вас больше, чем здравого смысла.

— Должно быть, что так.

— Знаете, грубость не в моем характере, но на вас я сорвал злобу на самого себя. Я сам сегодня пошел в союз вопреки запрету. И товарищи будут правы, хорошенько меня выругав. В Будапеште сегодня так работать нельзя. Этих четырех «коллег» я хорошо знаю. Они сочувствуют нам. Но все же… В наше время человек может ручаться только за самого себя, и то лишь… Но почему вы молчите? Если не поднимать крика, здесь на нас никто не обратит внимания. Скажите мне, как вам удалось…

— Удалось, — ответил тихо Петр. — У меня было больше счастья, чем здравого смысла.

В старинной большой комнате, освещенной керосиновой лампой, стоял туман от густого табачного дыма. Вокруг длинного, покрытого потертой плюшевой скатертью стола сидело человек десять. Пар от стирки белья ворвался из кухни вслед за вошедшим Петром. Но вскоре он растворился в едком запахе табака, смешанном с крепким запахом кофе.

— Петр?!

Секереш был вне себя от радости. Лихорадочный блеск глаз на секунду затуманился. Он чуть было не заплакал. Но это была минутная слабость.

— Как ты сюда попал, Ковач? — почти строго спросил он.

— Сбежал, брат.

— Прямо сюда? Я спрашиваю, как ты сюда попал?

Петр не понял вопроса. Тон Секереша смутил его. Он беспомощно оглянулся на Сабо. Тот еще не мог отдышаться после крутого подъема по лестнице.

— Товарища Ковача сюда привел я. Я встретился с ним на улице.

— На улице? — с ударением спросил Секереш. Было ясно, что он сомневался.

— На Нижней Лесной, — смущенно пробормотал Сабо.

— Вот как! Значит, ты все-таки пошел на Лесную?

— Кабы не пошел, товарищ Ковач уже сидел бы на улице Зрини.

— Что же, ты предвидел это, что ли?

— Ну, ладно уж! Жаль, что в тебе следователь хороший пропадает. Ну, в чем дело? Ну, я пошел туда. Ну, я признаю, что допустил ошибку. Ведь теперь дело не в этом. Товарищ Ковач сбежал из Уйпештской полиции всего несколько часов тому назад. И вот он здесь. Я привел его сюда.

— Ну, знаешь ли, парень… — старик Шульц качал головой и так хлопнул Петра по плечу, словно испытывал свою силу. — Ну, слушай…

Остальных товарищей Петр видел впервые. Все фабричные рабочие. Тот, высокий, — верно, каменщик. А вон тот, что опустил свою огромную лапищу на плечо Секереша, плечистый, рыжий, — тот пахнет окисью железа.

— Подожди. У нас срочное дело. С Сабо мы поговорим позже. Но что нам делать с этим товарищем? Оставить его здесь мы не можем.

— Разве я вам мешаю обсуждать ваши дела? — обидчиво спросил Петр рыжего металлиста. — Мне сдается, я заслужил доверие.

— Несомненно, — невозмутимо согласился тот. — Несомненно также и то, что на это заседание вас никто не приглашал, и вы сейчас здесь совершенно лишний.

Жестокость слов великана смягчалась милой, почти детской улыбкой. Улыбка озаряла его широкое, скуластое лицо. Петр хотел ответить грубостью, но эта улыбка обезоружила его. «Ведь по существу он прав», — подумал Петр.

— Ну, что же мне теперь делать, товарищ? Где-нибудь должен я приткнуться?

— Будьте покойны! На улице не оставим.

Секереш взял Петра под руку и, открыв замаскированную обоями дверь, втолкнул его в какую-то темную каморку.

— Лампу я не могу тебе сейчас дать. Разденешься впотьмах. В углу — диван. Выспись хорошенько, утром поговорим.