Бела Иллеш - Тисса горит

— Будьте так добры… Вы тоже фальшивомонетчик?

— Меня в этом обвиняют. Но можете мне поверить — это вздорное, ни на чем не основанное обвинение: на суде я, несомненно, буду оправдан. Надо вам сказать, что всего два дня тому назад я еще состоял главным контролером государственной кассы по обмену денежных знаков. Скажите мне, господа, какого цвета был ваш лев?

— А чорт его знает! Все, что я знаю, — это, что у него было два хвоста!

— Это не признак. У всех львов в республике два хвоста.

— Прошу всех на минуточку отвернуться, — крикнула нам сидевшая на подоконнике женщина в шелковых чулках, — мне надо сесть на ведро.

Я лежал на голом полу рядом с Анталфи. Политические споры смолкли, и в ночной тишине раздавались лишь громкий храп да заглушенный плач женщины в шелковых чулках.

— Если придется худо, — шепнул мне на ухо Анталфи, — то мы — белые венгры, понял?

— Нет.

— Слушай. Если нас сочтут за белых, то белым нас, надо думать, не выдадут. А это пока что важнее всего. Одним словом, если придется плохо…

— Понимаю.

— Я капитан, а ты подпоручик.

— А по-моему, лучше всего было бы откровенно рассказать, каким образом достались нам эти деньги.

— Это было бы глупо, и мы этого не сделаем. Полицейский, самый что ни на есть тупой, и тот бы этому не поверил, да и мне, по правде говоря, стыдно. Одним словом, ты — венгерский подпоручик, а я — капитан. Увидишь, так будет лучше всего.

— Я таких вещей не люблю.

— Н-да-а, контрреволюция — это тебе не праздник… Потом, когда-нибудь… А теперь попробуем немного поспать. Спокойной ночи.

На следующий день время шло уже к полудню, когда нам в большом котле принесли завтрак. Это был черный кофе, приготовленный из знакомого уже нам кофейного суррогата военного времени, вонючий и горький. Полчаса спустя в том же котле принесли обед, такого же коричневого цвета, как и утренний кофе. Каков он был на вкус, я не знаю, потому что не успели еще мы приступить к еде, как дверь снова открылась.

— Новак, на допрос! Бескид, на допрос! — крикнул унтер-офицер легионер.

Пока Анталфи был на допросе, я ждал в передней. Присесть было некуда. Я ходил взад и вперед. Затем, сильно утомленный бессонной ночью, я прислонился к стене и стал рассматривать висевшие на стене друг против друга портреты императора Франца-Иосифа и Вильсона. Угрюмый, краснорожий чешский жандарм сторожил меня. Ни в какие разговоры со мной он не пускался. Быть может, причина тому коренилась не в отсутствии желания, а в том, что он ни слова не понимал по-венгерски.

Дверь в комнату, где допрашивали Анталфи, не была обита, и до меня таким образом доносился голос моего товарища, но разобрать, о чем шел разговор, я не мог.

Прошло больше часа, когда дверь, наконец, открылась и появился долговязый, худощавый жандармский ротмистр.

— Входите, господин подпоручик, — сказал он, кивнув мне.

— Я?!

— Да, вы, господин подпоручик.

Я оглянулся, отыскивая глазами того, к кому он мог обращаться. Ротмистр подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

— Отпираться не имеет никакого смысла, господин подпоручик. Мы все знаем.

Я, пожалуй, все еще не тронулся бы с места, если бы жандармский ротмистр с почти нежной настойчивостью не заставил меня войти в соседнюю комнату, где происходил допрос Анталфи.

Он сказал что-то по-чешски жандармскому капралу, который, стоя навытяжку, отдал честь. Ротмистр закрыл дверь.

В комнате помещался письменный стол белого дерева. На одной из выбеленных стен висел портрет Массарика, на остальных были развешаны карты военных действий на венгро-чешском, венгро-румынском и венгро-югославском фронтах. Будапешт всюду был отмечен белым флажком.

— Присядьте, господин подпоручик. Не угодно ли папиросу?

— Вы ко мне обращаетесь, господин ротмистр?

— Я уже сказал вам, господин подпоручик: я все знаю. Господин майор чистосердечно во всем сознался. Вам тоже ничего другого не остается.

— Я во всем признался, господин подпоручик, — сказал мне теперь Анталфи, до тех пор стоявший ко мне спиной и разглядывавший карту Словакии. — Господин ротмистр окажет любезность прочесть вам мои показания, и вы тоже откровенно во всем сознаетесь, господин подпоручик. В конце концов мы здесь среди своих: мы все трое офицеры императорской и королевской армии. Приступите, пожалуйста, господин ротмистр.

— Это не соответствует правилам, господин майор, — несколько уклончиво ответил ротмистр.

— Нельзя придерживаться только буквы закона, господин ротмистр. Важна лишь сущность дела. И в конце концов мы — среди своих. Мы все трое носим императорский мундир.

Не трудно было догадаться, в чем сознался Анталфи: я знал также, что и мне придется повторить ту же ложь, но я все же испытывал замешательство. Жандармский офицер был слишком уж любезен с нами, и это мне внушало подозрение. Он, наверно, заранее уж решил, куда нас направить. Теперь же он просто играет с нами, и когда ему эта штука надоест, он поступит с нами, как ему заблагорассудится. Я не знал, что говорить, и продолжал молчать.

— Не обижайте отказом, господин подпоручик, закурите.

Не имея намерения обижать ротмистра, я закурил немецкую папиросу с золотым мундштуком.

— Ну, что же? — обратился Анталфи к ротмистру.

— Сию минуту, господин майор, — ответил тот с поклоном. — Итак…

Он взял убористо исписанный лист бумаги и, обернувшись ко мне, стал читать. Я был ко всему готов, но меня все же поразили те глупости, какие ротмистр написал под диктовку Анталфи.

Из всего записанного вытекало, что Анталфи — австрийский аристократ, воевавший против большевиков и попавший в Венгрию. Он явился теперь в Чехию, так как в Венгрии распространились слухи, будто здесь большевистские агитаторы свободно производят свои бесчинства. Майор потому так откровенно все рассказывает, что во время своей беседы с ротмистром он убедился в том, — и личность ротмистра ему в том порукой, — что в Чехо-Словакии нечего опасаться большевиков: судьба чешского народа — в надежных руках.

Когда ротмистр дошел до этого места, он на минуту остановился и протянул Анталфи руку, которую тот крепко пожал. Анталфи еле удержался, чтобы не обнять жандарма.

«Ну, каким же надо быть дураком, чтобы поверить всему этому вздору!..»

Я с упреком взглянул на Анталфи, считая, что он нас погубит подобными глупостями. Он же в ответ кинул мне успокоительный взгляд, говоривший: «Обожди до конца, глупец!»

Когда жандарм кончил читать, Анталфи продиктовал и мое показание, которое хотя было не таким длинным, как его собственное, но не менее странным.

— Чрезвычайно, невыразимо жаль, господа, что я ничего не могу для вас сделать… Но, видите ли, в данных условиях… Вы, господа, верно, знаете, что в чешской армии с большим недоверием относятся к офицерам, носившим раньше мундир его величества, и мое положение тем более затруднительно, что я говорю по-венгерски. Одним словом…