Бела Иллеш - Тисса горит

На этом месте я пробыл восемь дней. С десяти вечера до шести утра я расхаживал по обширному двору дровяного оклада. Спал я днем в дворницкой. За все восемь дней ничего особенного не случилось. Если ночью слышался подозрительный шорох, то я, ни на минуту не забывая о том, что не епископ и не банкиры ходят воровать дрова, тотчас же уходил в дворницкую, но утром, во время смены, я всегда оказывался на месте, и таким образом все шло как нельзя лучше.

На восьмой день, около полудня, меня разбудил Готтесман.

— От кого ты узнал, что я здесь?

— От Анталфи. Одевайся. Пройдемся немного. Или, если есть деньги, пойдем в кофейную.

— Деньги у меня есть.

— Ну, тогда живее.

— Есть какие-нибудь новости?

— Есть.

— В чем дело?

— На улице расскажу…

Я быстро натянул на себя платье, и несколько минут спустя мы уже сидели в маленьком кафе.

— Заказывай смело, — сказал я Готтесману, сидевшему с таким растерянным видом, что я тотчас же понял, что у него нет денег и что он очень голоден. — Поешь чего-нибудь, — посоветовал я, но он только отмахнулся.

— Не до того мне…

— А что случилось?

— Ты газет не читаешь?

— Нет. Уж неделя, как ничего не читал, да ни с кем и не разговаривал.

— Дело идет о Пойтеке. Он поехал в Венгрию на нелегальную работу, и там его арестовали.

Невозможно передать впечатление, произведенное на меня этими словами. Кафе завертелось у меня в глазах — я сидел, точно отравленный. Готтесман продолжал молчать. Я тотчас же догадался, что он не все еще сказал, но не решался расспрашивать.

— Бедный Пойтек, — заговорил он наконец.

— Умер?

Готтесман утвердительно кивнул головой.

— Его два дня мучили, а потом сбросили с третьего этажа.

Когда мы час спустя вышли на улицу, мы больше не говорили о Пойтеке, и только я время от времени тяжело вздыхал…

— С каких пор у тебя новая фамилия?

— С тех пор, как меня выслали. Ведь меня уже на вокзал повезли.

— Меня тоже. Меня арестовали из-за дела с Красной армией. Этот мерзавец Кемень работал для полиции.

— Вот оно что!..

Уже вечером, когда мы расстались, Готтесман на прощанье передал мне, что «старик» Ландлер просит меня на следующее утро зайти к нему. Он сообщил мне его адрес; раз десять заставил меня повторить его, но записать не позволил.

«Старик» встретил меня очень приветливо.

— Пойтек мне говорил про вас, — начал он. — Лучшей рекомендации не надо. Бедный Пойтек был настоящим большевиком.

Ландлер снял очки, цветным носовым платком протер оба стекла, потом опять надел их и пристально посмотрел на меня.

Только теперь я заметил, насколько он за последние месяцы постарел. Теперь он уже был «стариком» не только по прозвищу, но и на самом деле. Глаза были усталые и окружены сетью морщин, лицо пожелтело и осунулось. Только движения остались прежние, порывистые и быстрые, как у юноши.

— Жена Пойтека с двумя ребятами уже по пути в Вену, — заговорил он опять, расхаживая по комнате. — Мы отправим их в Россию. Там из маленького Леучи сделают человека. Я угадал, мне кажется, вашу мысль: ведь вы хотели узнать о семье Пойтека?

— Верно. Как это вы догадались, товарищ Ландлер?

— Не трудно было угадать. Ну, с этим вопросом мы покончили. Конечно, я вас позвал не для этого…

Он принялся подробно расспрашивать меня о том, как я живу, где работаю, что читаю, с кем встречаюсь. Над моими ответами он задумывался и временами одобрительно кивал головой.

— Я вас вызвал для того, чтобы спросить, стремитесь ли вы к работе?

— К какой работе?

— Ну, понятно, не для организации женского чемпионата борьбы!

— Я очень хочу работать, товарищ Ландлер!

— Пошлем вас, друг мой! На очень серьезную работу пошлем, в очень опасное место. Хотя самая большая опасность у вас уже позади. За последние два месяца я понял, что нет ничего опаснее для молодого революционера, как быть обреченным на бездействие. Я думаю, что весь белый террор не причинил столько вреда, как это проклятое бездействие.

— Мне кажется, что поражение имело все же более гибельные последствия…

— Вы ошибаетесь, друг мой. Те, что остались дома, в Венгрии, чувствуют поражение более непосредственно, переживают его более тяжело. И все же… Вчера у меня был товарищ, испытанный серьезный работник, всего два дня тому назад побывавший в Будапеште. Он привез много очень-очень горьких известий, но вместе с тем привез и иные. Вы, конечно, знаете, что Отто Корвина повесили? Он умер смело, прекрасно, но не об этом я хочу теперь говорить. Он умер утром, а под вечер среди уйпештских рабочих, на проспекте Ваци и на острове Чепель, повсюду из уст в уста передавалось, что Отто не умер, что он спрятан где-то на фабрике в Уйпеште и уже вновь приступил к организационной работе. Крестьяне и батраки совершенно убеждены и готовы поклясться, что Бела Кун поехал в Москву к Ленину за советом и помощью и уже через несколько недель или, быть может, даже через несколько дней… Знаете, друг мой, я не люблю суеверия, даже красного суеверия, — но эти легенды показательны. Они говорят больше, чем груды статистического материала, чем целая библиотека анализов текущего момента. Кто не слеп, тот должен видеть: крестьянство знает, что пока коммунисты не победят, не будет настоящего раздела земли, пролетарий знает, что из теперешнего ужасного положения есть только один выход: путь в коммунистическую партию. Они не обманутся в нас.

При этих словах Ландлер выпрямился и словно помолодел.

Минуту я видел его молодым, сильным, бодрым. Его глаза блестели, голос звенел, как сталь…

Ландлер направил меня к Гюлаю. От того я узнал, когда, как и куда мне ехать. Мы проговорили часа два.

От Гюлая я направился к Гайдошу. Семь лет тому назад он вовлек меня в движение, теперь я от него же получил нужные для поездки документы.

— Годы ученичества ты провел с честью. Там, где тебе теперь придется работать, ты уже будешь считаться мастером, — сказал он мне на прощание. — Смотри, не срамись и впредь.

Трамвайный вагон, в котором я ехал на вокзал, на минуту задержался: дорогу ему преградила демонстрация.

Впереди, с поникшими головами, в мертвой тишине, шло несколько сот австрийских рабочих.

За ними, с огромным красным знаменем — горсточка болгарских студентов.

За болгарами шли, громко распевая, итальянцы.

Шествие, замыкали венгерцы — небольшая кучка галдящих, переругивающихся венгерских эмигрантов.

— … Смерть буржуазии!.. Смерть буржуазии!..

Из этого хора отчетливо выделялся пронзительный голос Готтесмана.

Срочно. Секретно.

Отделение Б