Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Вспомнилось мне и начало осени, когда она забеременела, но не захотела иметь ребенка, а я, обезумев от радости, целовал ей руки и со слезами на глазах умолял не совершать злодеяния, не уничтожать плода наших ласк и объятий.

На белой кровати санатория, куда привела ее упорная решимость, я целовал ее плечи, белые руки, груди, все тело, которое должно было подарить мне душу моей души, исторгнутую из лона любимой женщины. Но она не хотела, а я в неуместном смешном порыве так желал этого ребенка, который, вероятно, не был моим... Ах, пусть бы меня стегали плетьми до крови, топтали бы ногами! Она хотела, чтоб я остерегался... значит, ребенок, разумеется, был от него. (Почему в первый год нашего брака она не забеременела? Потому что, как я теперь понимаю, связь с любовником предполагает неосторожность.) Может быть, у них все началось с самого момента знакомства. Долгие пожатия рук, прикосновения под столом, заранее условленные посещения общих знакомых...

— Ну, друг Георгидиу, вот я и приехал. Знаете, что я вам посоветую? Кони очень устали, ведь они сегодня шестьдесят километров отмахали. Дорога через горы не длинная, тут всего пять километров от церкви, но идти трудно, тропа петляет, все время надо пробираться по косогору. Останьтесь до утра в Дымбовичоаре. Найдете себе койку в батальоне либо в интендантстве. Поговорите с дежурным офицером. Можете даже остановиться прямо у него. Ведь одному в горах ходить опасно, там и зверье есть.

— Господин полковник... я просил бы вас... я хотел бы добраться уже сегодня ночью.

— Но, дорогой мой, кони совсем измучены. Что ты скажешь, Василе?

— Заморились, господин полковник, я уж думал — не доедем.

Пролетка остановилась около лавчонки, и мы сошли.

— Скажите капитану Димиу, чтобы он завтра смотрел в оба, чую я, что явится инспекция. И чего только им там, в армейском корпусе, надо... Если ничего не случится, приходите послезавтра, и я вам дам трехдневную увольнительную, чтобы вы повидались с женой в Кымпулунге.

Едва расставшись с полковником, я бросился вслед за Василе во двор, куда, подскакивая на камнях, въехала пролетка.

— Послушай, Василе, получишь от меня десять пол [21], если отвезешь меня сейчас обратно в Кымпулунг.

— Господин младший лейтенант...

— Хотя бы до Рукэра, Василе...

— Господин младший лейтенант, кони обезножели...

— Смени их, возьми других...

— Господин младший лейтенант, ведь это полковые кони...

— Василе, я дам тебе двенадцать золотых... Сможешь купить пару упряжных коней.

— Господин младший лейтенант, ведь это вроде дезертирства, вы меня погубите... нельзя этого... лучше сведу-ка я вас к господину дежурному офицеру.

— Оставь меня в покое.

И теперь я один посреди горной деревушки. Кругом, куда хватает глаз, громоздятся каменные хребты, вздымаются утесы; расселины меж скал, горные потоки, леса, провалы, путаные тропки. Лунный свет придает этому пейзажу облик застылой вечности. А за тридцать километров отсюда, там, куда я не могу добраться, спит моя жена рядом с любовником, свернувшись клубком, как котенок... Осталось еще два часа этой ночи, такой спокойной и бесконечной, а в душе моей мечутся кровавые, мрачные видения.

Желая собраться с мыслями, я присел на березовую скамью, поставленную здесь с целью украсить расположение войсковой части. Я понимаю, что до зари мне в Кымпулунг уже не добраться. Я говорю себе, что теперь, когда мне все известно я должен спокойно подыскать другой удобный случай. Но до рассвета я здесь оставаться не могу. Мне необходимо двигаться, все во мне горит. И я отправляюсь в свою часть пешком через лес. Огибаю кладбище с маленькими белыми крестами, по-моему, неогороженное, мимо церквушки с колокольней, желтеющей в лунном свете (откуда здесь столько покойников), и бреду по плохо различимой тропе, проторенной солдатами. Пока я пробираюсь лесом, я вообще ничего не вижу и не знаю, то ли луна зашла, то ли ее заслоняют деревья. Я иду все время быстрым шагом, тяжело дыша и порой останавливаясь. Когда я выхожу из тени деревьев, окружающая темнота как будто становится менее плотной ... Она рассеивается: близится рассвет. Слева показался домик Иоаны, где я живу, буквально в двадцати шагах от границы. Здесь не более десятка домишек, рассыпанных по склонам небольших холмов с пастбищами; эти избы с завалинками больше похожи на дома по ту сторону границы, чем на румынские. Теперь меня окутывает туман — лиловый, почти фиолетовый — , как на самых модернистских картинах. Дальше, левее хутора, высится одинокий и величественный Пьятра Крайулуй, который всегда кажется мне огромным собором из фиолетового камня; его гребень с шестью башенками в ряд постепенно озаряется золотистым светом.

Эта пятикилометровая пробежка в гору измотала меня, но и принесла пользу. Я, не раздеваясь, повалился на постель, покрытую шерстяным одеялом, и зарылся головой в подушку. Все тело у меня словно превратилось в каменную глыбу.

Утром меня встречает яркое солнце и веселая живая зелень. Походные часы-браслет показывают половину двенадцатого. У меня пересохло во рту, кожа на лице облупилась, веки набрякли. Я стараюсь не думать о том, что было вчера, как стараются обойти стороной зараженное жилище. Тощий, нескладный Думитру приносит ведро холодной воды, и я обливаюсь до пояса. Я словно больной, который перенес операцию, инъекции, массаж; теперь, освежившись, я чувствую себя лучше, но боюсь, что любая четкая мысль причинит мне боль, как неосторожное движение или прикосновение — забинтованному телу. Я перебираюсь через паши смехотворные траншеи, подковой охватывающие мой дом, и спускаюсь в расположение лагеря, где находятся солдатские землянки.

— Господин младший лейтенант...

— Чего тебе, цыган?

— Господин младший лейтенант, дай Бог вам здоровья... Сделайте милость...

— Да чего ты хочешь?

— Пустите меня отсюда...

— Да разве я могу, Вэрару? Ты слыхал, что говорил господин капитан? Посмотрим, что он скажет сегодня.

Вэрару, цыган лет сорока, косматый, с взъерошенными усами, был зачислен в часть, как мне кажется, главным образом, шутки ради. Какой-то офицер наткнулся на него, спросил, служил ли он в армии и притащил его в полк. Никто толком не знает, каким образом он попал в нашу роту.

— Господин младший лейтенант, здравия желаю... Ведь у меня трое ребятишек, им есть нечего. Они вот такие. — И он показывает рукой: мал мала меньше.

— Ты ко мне обратись в присутствии господина капитана. Младшие лейтенанты Хараною и Митикэ Рэдулеску удивляются при виде меня:

— А ведь говорили, что ты в Рукэре, дорогой...

Я объясняю что меня довез полковник и что ожидается инспекция.

У обоих в руках — альпенштоки красиво отделанные их ординарцами, в это солнечное утро они только что совершили прогулку. Нам навстречу идет старшина Нягу, который обращается к нам всем с приглашением — однако адресуясь только ко мне: