Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

— Георгидиу, берите своих людей и за мной!

Он хочет перелезть через забор, но тот обрушивается под его тяжестью. Я бегу за ним, за мной — солдаты, прямо по грядкам капусты и моркови. Тонкие шевровые башмаки вязнут в земле. Пятидесятилетний полковник бежит крупной рысью, и из-под ног его во все стороны летят комья земли. Я спрашиваю себя, неужели солдаты бегут со штыками наперевес. Весь окрестный пейзаж, очерченный тонкими линиями, как на японских эстампах, окрашивается в нежно-сиреневый цвет. Я соображаю, что мы обойдем город и предпримем «атаку с фланга». Мы перебегаем какой-то ручей по колено в воде, но я не чувствую мокроты. Губы у меня пересохли, и я облизываю их. Мы проскакиваем фруктовый сад и начинаем подъем по склону. Теперь я понимаю все и пугаюсь: перед нами вздымается, словно крепость стометровой высоты, обрывистая Мэгура Брана. Мы бросаемся на штурм горы бегом, ведя за собой всю колонну, которая смешала ряды, преодолевая заборы и ручей.

Нас увидели, и снова раздается протяжное мяуканье пуль, слышатся стоны, падают раненые. Я взволнован как-то отвлеченно, словно читаю надпись на музейном экспонате: «Первые раненые в этой войне».

Я задыхаюсь, у меня пересохло в горле. На бегу я наклоняюсь и подбираю одно из яблок, сбитых, вероятно, пулями, ударяющими в стволы деревьев.

Я вижу теперь тех, наверху, словно на балюстрадах и парапетах старинных замков, но мы все бежим вверх, за полковником, который будто тянет нас за руку.

Мы добираемся до места, где каменная стена так высока и отвесна, что они по нас стрелять не могут. Передаем вниз по цепочке: «Полк собирается в мертвом пространстве».

И вот мы все тут, сгрудившись, словно отдыхаем на лужайке во время учений. Солнце поднялось над полем боя. Выше нас — стены и скалы Мэгуры, а ниже открывается изумительное зрелище. Как на картине с историческим сюжетом, идут от границы колонны солдат. По шоссе и через поля движется артиллерия, тянутся телеги.

Теперь над нашими головами открыла огонь австрийская артиллерия. Всего две пушки: они стреляют далеко, в сторону таможни, и, по-видимому, снаряды попадают в цель. Удивительна эта невидимая рука, протянутая высоко над нашими головами и бьющая точно, как кулак, за восемь-десять километров отсюда.

Этот день, которого я уже не ждал, словно подарен мне. Пейзаж здесь как будто неземной. Я испытываю чувства, какие должны ощущать умершие, когда они летят в заоблачные края.

Сражаться днем действительно легче; солдаты совсем оживились. Я по-прежнему уверен, что погибну, но предпочитаю сам выбрать себе смерть. Теперь я понимаю, почему приговоренным к казни не было безразлично: отрубят ли им голову, повесят или расстреляют. Теперь у меня тоже есть свои предпочтения. Я бы хотел заслужить сдержанное одобрение своих товарищей — единственных реально существующих для меня людей; весь остальной мир существует лишь теоретически. Вот так же шедшие на гильотину предпочитали не вопить от ужаса, а гордо поднимать голову. Я убедился, как чувствительны мои товарищи к такому поведению, и буду продолжать ту же линию. Мимоходом я подумал, что завтра вечером мои домашние смогли бы прочесть в газетах, что я вел себя достойно — так, как воображал себе когда-то до войны (мечты мальчишки, желавшего стать великим актером); но теперь и восхищение и ненависть этих людей мне совершенно безразличны.

Деклассированные в обществе — хотя бы те, кого избегают в гостиных — вырабатывают в себе гордость изгоев, несправедливо пострадавших, и стремятся превратить свое одиночество в преимущество. А здесь люди разделяют мою участь, и потребовалось невероятное стечение обстоятельств, чтобы мы оказались здесь вместе, соединенные в этот решающий момент особыми нитями.

Мы проводим так около двух часов. Как успокоительно это ощущение уверенности в превосходстве твоих соратников над врагом. Если уж суждено умереть, то предпочитаешь, чтоб это случилось в атаке, а не в бегстве. Я думаю, что это обусловлено весьма важным чувством: атакуя, ты как будто сам выбираешь себе смерть, а когда за тобой гонятся и в конце концов приканчивают, то эта смерть как бы вынужденна. В первом случае ты на минуту — самоубийца, а во втором — полное ощущение, будто ты пал жертвой простого убийства.

Мне вообще хотелось бы знать, что произойдет с человеком, который намерен покончить с собой, а в этот момент кто-то хочет его убить?

Теперь, когда я вижу, как наши батальоны маршируют через холмы и долины, я задумываюсь о том, какие чувства испытывают, глядя на это, те, другие, против кого мы воюем.

Младший лейтенант Попеску, товарищ по роте, жует яблоко.

— Георгидиу, каков же этот край, когда нет войны? Казалось бы, легко вообразить эту долину без солдат, но сейчас они составляют сущность этого пейзажа, который уже нельзя помыслить без них, как нельзя представить себе четвертое измерение.

Солнце уже поднялось над холмами, осветив прямоугольники лесов, топазовые прогалины пастбищ и разбросанные там и сям зеленые виллы, крытые красной черепицей, которые напоминают, что ты — на чужой стороне.

Полковник — два часа он беспрестанно обтирал пот с лица и лысины, валяясь на траве, словно во время пикника, а мы все толпились неподалеку — решает двигаться дальше.

— Сегодня ночью впереди был третий батальон? Теперь идите вперед вы, Долеску.

Майор Долеску, командир второго батальона, испуганно мерит взглядом стену.

— Да не здесь, дружище, возьмите левее, там склон не такой крутой. Идите с людьми вдоль этой стены гуськом, а по мере того как будете выходить в зону обстрела, рассыпьтесь цепью.

Через четверть часа начавшаяся оживленная перестрелка свидетельствует о том, что ушедшие видят перед собой зрелище, которого мы, резерв, пока лишены. У меня теснит в груди и, хотя я съел несколько яблок, все еще горят пересохшие губы. Примерно через полчаса полковник встает и подает команду, не имеющую ничего общего с военной:

— Айда!

Мы идем за ним. Через несколько сот метров, справа, склон настолько пологий, что можно подниматься бегом. Отдается команда:

— Стрелять и обходить справа. Рассыпьтесь, а потом начинайте подъем.

Я вижу, что солдаты батальона, ушедшего вперед, укрылись в расселинах и ведут огонь, но палят, не целясь и не понимая, в кого стреляют.

В первый момент я удивляюсь и тому, что сравнительно редок характерный резкий посвист пуль: словно разрывается полотнище.

Полковник бежит теперь рядом со мной.

— Скорее, вперед, скорее!

Я бегу быстрее и тоже кричу:

— Вперед!

Я на десять шагов обогнал остальных и непрерывно кричу: «Вперед!» Теперь я вижу тех, кто стреляет в нас: они залезли в расселины, словно орлы в зоопарке, которые забираются в специально сооруженные искусственные горы в клетках. Я пробегаю мимо солдата, который лежит, закрыв лицо рукой и слегка подогнув правую ногу. Все солдаты глядят на него, как и я, краем глаза. Вот небольшой куст; меж его тоненьких стволов приткнулось несколько человек. Я вспоминаю, что читал в книге одного немецкого офицера о войне 1870 года, как солдаты, уклоняясь от участия в атаке, притворялись ранеными, убитыми, прятались по пять-шесть человек в какой-нибудь кустарник, где нельзя укрыться и одному. Я на бегу сворачиваю к ним: