Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Жребий брошен.

Рота и, как я подозреваю, весь полк внезапно поворачиваются назад, и люди уже готовы бежать. Я кричу, потрясенный мыслью об этом безумном бегстве, которое было бы хуже смерти: «На месте, стоять на месте!»

Все в изнеможении останавливаются, так как ни у кого нет желания бежать; через несколько мгновений мы продолжаем свой марш, волоча ноги, как на похоронах.

За холмом, на повороте шоссе, я соображаю, где мы находимся. Прикидываю расстояние и понимаю, что авангард уже безусловно миновал таможню. Значит, свершилось. То, о чем говорилось и писалось, стало материей, камне.м, оружием, самой этой ночью. Мы перешли на ту сторону, перешагнули пунктирную линию, которую я столько лет рисовал в школе.

— Смотрите ... смотрите...

Навстречу под охраной двух солдат с винтовками наперевес идет пленный — сомневаться не приходится. Это старшина Бела Киш, я узнаю его по брюкам из белого тика.

Итак, первый пленный в этой войне, в которой я участвую.

Люди немного пришли в себя; непроглядный мрак сменился прозрачной тьмою.

Теперь и мы проходим мимо таможни. Шлагбаум сломан, подле него лежит убитый. Какой-то солдат поддерживает на своих коленях раненого.

— Что тут было, братец? — спрашиваю я его на ходу.

— Короткая схватка ... Смертельно ранен господин полковник П. Б... . Видите...

Немного спустя я узнал, что венгерский часовой успел крикнуть. Лейтенант Сигизмунд Лайош выскочил на улицу и выстрелил из револьвера в вооруженную группу, и пуля его во тьме попала в голову полковника, который шел во главе авангарда. Потом, после перестрелки, все венгры бежали. Это произошло только что, в черной тьме, а мы ничего не видели, словно ничего и не было. Потом мне сказали, что полк десять — Р двинулся направо, и впереди меня снова никого нет (словно завесу отдернули), и я должен развернуть авангард как полагается. Но это невозможно. Мой взвод идет впереди роты в ста-двухстах метрах, но дозорные по-прежнему отдаляются от меня не более чем на десять метров.

Теперь я нахожусь впереди всей Румынии, вступившей в войну. Передо мной — шоссе, заборы, тьма и смерть, блуждающая где-то рядом.

С самого начала мы движемся в боевом порядке, у нас винтовки с примкнутыми штыками.

Нам приказано разведать все, что встретится на пути. Мы идем довольно медленно и осторожно: солдаты рядом со мной — словно тени, сгустившиеся из сумрака. Мы ждем внезапного короткого нападения.

Через некоторое время нам слева попадается домишко. Он стоит во дворе, за высоким забором, в окнах виден свет. Мы останавливаемся; я приказываю идущим впереди перелезть через забор, но никто не двигается с места. Тогда лезу я, сабля мне мешает, за мной лезут и остальные. В двухкомнатном доме зажжено десять свечей, как при покойнике, нам кланяется испуганная румынка. По полу ползают пять-шесть ребятишек. Я спрашиваю, были ли здесь венгры, где они сейчас, кладу в карман три-четыре свечи, и мы отправляемся дальше.

Потом приходит приказ взять проводника.

Вот и другой дом. Он словно вымер и погружен в полную темноту. Мы стучимся в дверь. Женщина поясняет, что венгры стояли как раз у них, но бежали, впопыхах бросив на дворе все свое имущество.

У завалинки появляется мужчина.

— Это твой муж?

— Да, муж, только он увечный, потому они его и оставили.

— Ничего, пойдет с нами как проводник.

Это крестьянин, совсем такой же как и наши, в белых штанах и рубахе из сурового полотна. Он пытается возражать, но тщетно, и мы уводим его и, не задерживаясь, отправляемся дальше.

Тьма стала не такой непроглядной. Я смотрю на часы — уже почти десять. Значит, эти два часа прошли — и все, что предварительно рисовалось в моем воображении, на деле произошло иначе.

Мы у моста, о котором известно, что он заминирован. Останавливаемся. Следует приказ — переходить обязательно поотделенно и не задерживаясь. Люди, разумеется, мешкают.

— Хорошо, тогда я перехожу сам.

— И я тоже, господин младший лейтенант. Это мой вестовой.

— И я.

Это капрал Николае Замфир.

Мы переходим без всяких происшествий (только на второй день мост взлетел на воздух, когда по нему проезжала телега).

Едва видимый, скорее угаданный в темноте лесок по обеим сторонам шоссе снова обостряет наше внимание, но миновав его и обогнув холм, все еще со штыками наперевес, мы видим перед собой широкую панораму, фантастическое зрелище, словно мы оказались на пороге иного мира. Мы на спуске в красивую долину, пылающую — куда хватает глаз — десятками пожарищ. Повсюду горят дома, озаряя местность гигантскими факелами. Вся окрестность Брана окруженного горами, — как на ладони: дороги, деревни, церкви, купы деревьев, объятых пламенем. Ко мне подходит Оришан и тоже смотрит, как взлетают и опадают языки огня, то поднимая, то понижая небесный свод. Горят и многочисленные скирды соломы, подожженные, очевидно, для того, чтобы те, кто укрылся где-то в темноте, могли видеть наше появление. Позже я узнал, что темнота на войне невыносима абсолютно для всех.

Мои люди стали немного поживей. Красота этого зрелища и мысль, что так или иначе смерть не выпрыгнет из потемок в двух шагах от тебя как нечистая сила, враг только что спустился в долину, все это не секундное дело и вообще не решающий момент, несколько успокоило их. И мы теперь гораздо смелее и быстрее спускаемся в долину по шоссе, снова ставшему белым.

Но, приближаясь к Брану, мы со страхом видим, что над нами взлетает, широко паря, огромный огненный ястреб, на который невозможно смотреть, как на солнечный диск. Весь батальон в ужасе бросается в канавы у обочины шоссе и ждет наступления конца света. Испугались они потому, что в полку никто не объяснил им, что такое ракета, но то, что они кинулись в кювет, как раз соответствовало инструкции.

Начинается стрельба, которая то усиливается, то ослабевает. Мы уже собираемся снова двинуться в путь, но тут на шоссе появляются человеческие фигуры. В подобных обстоятельствах всякий силуэт кажется вражеским. Мы приближаемся и видим, что это — солдаты из полка 10 — Р: они пришли в Бран в обход и теперь ведут уличные бои. Мы останавливаемся на окраине юрода, где светло сейчас как днем. Я так захвачен зрелищем и внешними ощущениями, что у меня нет времени на душевные переживания. Смотрю на часы: полночь. Перестрелка то стихает, то время от времени возобновляется, но не умолкает окончательно, словно взлетают и опадают капризные брызги воды в фонтане. Кто-то из тьмы открывает огонь в нашу сторону. Я слышу, как пули посвистывают от меня близко-близко. Да, это пули, в первый раз я стою под обстрелом.

Как я узнал позже, всегда кажется, будто пули мяукают над самым ухом. Солдаты кидаются в придорожные канавы, засовывая голову под мостики у домов и оставляя наружи все тело, как страусы. Я окликаю кое-кого по фамилиям, но тщетно. Я остаюсь стоять на шоссе, словно показывая им, что опасности нет, — так родители, подбодряя ребенка, пробуют прописанное ему лекарство. Но это лекарство — новое, и я делаю над собой усилие, обманывая их. Правда, пули редкие, они попадают в деревья, в дорожную пыль, щелкают по заборам старых домишек, пробивая доски.