Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Сначала мы с несколькими солдатами, бегущими за мной с выкаченными, побелевшими от ужаса глазами, ищем какого-нибудь, хоть крошечного укрытия. Но на этом покатом склоне, по которому мы спускаемся, миновав более крутой косогор, несмотря на неровности почвы, нет ничего,

, кроме небольших углублений, вроде лисьих нор или песчаных бугорков с жалкими клочками травы, не больше подушки в изголовье постели. Мы одни под огромным небом, и земля не хочет нас принять. Грохот доносится до нас беспрерывно, но вспышек мы не видим, потому что крепко жмурим глаза.

Те, что стреляют в пас с той стороны, делают это спокойно, не тревожимые ни нашей артиллерией, ни ружейным огнем, а их наблюдатели сверху могут следить за попаданием каждого снаряда и, значит, с математической точностью изменять угол прицела.

Взрывы с равными промежутками следуют один за другим. Некоторые из них я слышу в нескольких шагах от себя, другие — в самом себе. Как только затихает один взрыв, мое тело, на минуту расслабившееся, с коротким выдохом напрягается вновь, опустошенное, ожидающее нового взрыва. Короткий визг, улавливаемый ухом как бы когда его еще нет, и ты стискиваешь зубы, прикрываешь голову согнутой рукой, как в припадке эпилепсии, и ждешь, что сейчас тебя ударят прямо в темя, смешают с землей. Первый взрыв оглушает тебя, разрывает барабанную перепонку, второй засыпает землей. Но ты услышал их оба, значит, ты еще жив. Люди, как животные, жмутся друг к другу. У того, что лежит у моих ног, голова залита кровью. В нас больше нет ничего человеческого.

— Ох, господин младший лейтенант, конец нам пришел...

— Плохо дело, Замфир.

Люди крестятся не переставая. «Господи, Матерь Божия! Матушка-Заступница...» Мы бежим, потому что оставаться на месте все равно не имеет смысла. Вопрос о том, остановишься ли ты у клочка травы или кучки песка важен, как сотворение мира. Мы бежим куда глаза глядят, надеясь добраться до оврага. Но теперь они, тщательно все рассчитав, кажется, переменили тактику. Когда мы ложимся, залпы становятся реже, приглушеннее, но как только мы пускаемся бежать, снаряды летят на нас, как шквал, как извержение, стирающее вес на своем пути. Я вижу, как те стоят на вершине, выслеживая нас, словно охотники, так же и мы стреляли у Брана, сверху, с Мэгуры. Наша попытка убежать ожесточает их (или, кто его знает, может быть, просто «раздражает»).

Я с трудом выговариваю слова; горло пересохло от бесконечного судорожного глотания.

— Нику лае, где остальные?

— Не...

Он не успевает кончить, его ответ проглочен горным обвалом. Я кручу шеей, как покорный больной цыпленок под сечкой. Опять мимо. Земля, раздробленная, взлетевшая в небо, теперь дождем падает на нас.

Отчаявшийся, униженный, я надеваю перчатки.

Я нередко задумывался об ужасном чувстве осужденного, в последнюю минуту узнающего о помиловании. Всю свою остальную жизнь он проведет под впечатлением этих минут. А как же мы, которых осуждают с каждым залпом и после каждого пока милуют? Даже когда это перелет, снаряды проносятся мимо, поднимая ураганные порывы ветра и металлически воя, как поезд, увлекающий тебя за собой, когда ты стоишь слишком близко к рельсам.

Новый рывок, но визг снаряда опережает нас, он взрывается там, где мы хотели остановиться, и, добежав, мы падаем в только что образовавшуюся воронку.

Я кидаюсь на землю вместе с солдатами, которые бегут за мной. Кажется, я готов перенести все что угодно, только не этот грохот. Взрывы подобны столкновению раскаленных паровозов, они словно ударами кузнечного молота вбивают гвозди мне в виски и ножи в спинкой мозг.

Ружейные выстрелы нас преследуют по пятам.

Я знаю, что больше ничего нельзя сделать.

— Они идут за нами, господин младший лейтенант, — стонет какой-то солдат, изможденный, словно тифозный больной.

Безразличие, что-то вроде столбняка, овладевает мной. Вся моя воля истощилась в конвульсивных порывах тела. Свист пуль смешивается с оглушительными взрывами снарядов и на их фоне кажется смешным и каким-то неощутимым для моих чувств.

Еще рывок: ведь там, далеко внизу, все же — село. Снова вой снарядов, взрывы, и перед нами взлетают фонтаны грязи.

Наступила, кажется, минута передышки. Измученный, я шепчу:

— Никулае, давай свернем налево. Они стреляют нарочно на десять шагов вперед, чтобы накрыть нас взрывом.

Но в тот же миг снова раздается дикий визг снарядов, потому что, кроме тех пушек, которые стреляют, когда мы лежим, другие, кажется, только и поджидают, когда мы встанем. Ясно, что, пользуясь случаем, те, наверху, практикуются в учебной стрельбе, так же как раньше проводили учебный смотр.

Обессиленные, мы пытаемся повернуть направо. Но и там нас настигают снаряды, потому что у них все рассчитано, предусмотрено, как на птичьей ловле. У меня в голове ни одной мысли. Мозг, кажется, расплавился, нервы от страшного напряжения лопнули, как прогнившие веревки. Я даже не могу понять, те же люди вокруг меня или другие, есть ли убитые и сколько. Теперь мне даже не хочется бежать. Говорят, на Каспийском море бури так ужасны и некоторые так мучительно страдают от морской болезни, что, подавленные безразличием, даже не пытаются спастись, когда их швыряет в море. Таким, от всего отрешившимся, чувствую себя сейчас и я. Не понимаю, чем испачканы лица людей, землей ли, копотью? И до меня едва доходит причитание, что звучит, как литания, как проклятие из Апокалипсиса, исторгаемое, кажется, из глуби глубин души:

— Накрыла нас земля Господня...

Человек с потухшими глазами и пеной на губах не может произнести ничего другого и повторяет, повторяет только эти слова. Мгновение тишины. Они в самом деле бьют куда-то далеко, за холм, и снаряды пролетают высоко над нами, повизгивая, как вагонетки, разыскивая неизвестно кого. Шагах в двадцати от нас — в болоте пробивается ручеек. Я облизываю пересохшие губы, мы переглядываемся и кидаемся туда: люди идут теперь за мной без всяких приказов. Когда мы добегаем до болотца, снаряды, вылетевшие одновременно с нами, ударяют в лежащий впереди холм, сотрясают его с громким воем и окутывают черной землей и дымом. В ушах непрерывный оглушительный грохот, даже сейчас, когда снаряды летят мимо.

Но вот они разъярились так, словно их обманули. Они было начали стрелять реже, считая, что мы согласились быть убитыми. А сейчас опять метят в болото: в нас. Мы надеемся, что, по крайней мере, здесь снаряды, ударяясь в мягкое, не все разорвутся. И в самом деле, лишь некоторые из них вздымают фонтаны грязи, другие, громко чавкнув, тонут в ней. И вдруг я ясно понимаю, что весь ужас этого мгновения не во взрывах: снаряды — огромные, как ведра, — летят прямо на нас, в нас, отыскивают нас, как пули. И мы чувствуем, как необъятно они велики по сравнению с пулями — так, должно быть, чувствовали себя европейские путешественники на других материках, когда на них накидывались, если только они и вправду существуют, ядовитые мухи величиною с орла. Снаряды со свистом падают один за другим, словно кто-то рубит саблей и, не сумев с первого удара снести нам головы, машет в злобе направо и налево, слепо и бессмысленно уничтожает все на своем пути. Мы забираемся в болото по горло, но, как ни велик наш страх, не можем нырнуть в него с головой. Потом бежим, чувствуя, как у нас в висках бьют огромные кузнечные молоты, петляем между фонтанами грязи и глины, вырастающими впереди, в пяти-шести шагах друг от друга. Ручеек изгибается, и правый берег, подмытый водой, выше и отвеснее левого. Там мы и прячемся, совсем оглушенные; даже если мы здесь не защищены от снарядов, по крайней мере, нас отсюда не видно, и ощущение, что мы укрыты от глаз смерти, ни с чем не сравнимо. Из воды, смешанной с грязью, торчат только наши головы. Нас семеро, и лица у нас искажены, как в агонии.