Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Я посылаю капитану клочок бумаги с просьбой начать артподготовку.

«Прошу дать залп, который помешает врагу открыть огонь».

И теперь уже с полной уверенностью жду начала боя, вспоминая точность попадания нашей артиллерии. По раскинувшимся веером склонам за нашей спиной спускаются в долину серые роты и батальоны. Я говорю себе, что происходит передислокация частей, вероятно, в виду предстоящей атаки.

— Господин младший лейтенант, какие это солдаты спускаются по ложбине к селу?

— Наши, какие же еще?

— Наши-то они наши, это вы верно говорите, только зачем они идут назад?

— Маневр, Замфир... маневрируют...

Те, что стоят перед нами, на противоположном краю поля, уже не спускаются, они застыли неподвижно, словно вросли в землю, как огромные оловянные солдатики, припаянные к металлической пластинке.

— Сто пятьдесят два.

— Сто пятьдесят шесть, сто пятьдесят восемь, сто шестьдесят.

Мои люди считают, но сбиваются со счета и начинают сначала. Оршнан явился сам, с четырьмя солдатами, принес и плащ-палатки. Он шутить не любит. Вот он уже забрался под холщовый верх фургона и грузит вещи. Я в недоумении, размышляю, что предпринять. Тех, напротив, становится все больше, и я не могу понять, что они хотят. Но их поведение подтверждает известное мне по уставу ротной службы положение о том, что передовые посты должны открывать огонь лишь тогда, когда на них нападают. Я понимаю, в чем состоит опасность: начав бой преждевременно, до окончания маневра, я втянул бы в дело наши части, не успевшие занять намеченные позиции.

— Сколько их там, Думитру?

— Двести шестьдесят, господин младший лейтенант. Илие Орзару поправляет его горько и придирчиво:

— Откуда? Двести пятьдесят шесть... вот сейчас двести пятьдесят восемь и только теперь двести шестьдесят.

Солдаты наперебой считают, поправляя друг друга.

Хорошо пристрелянный пулемет за несколько секунд уложил бы их всех до единого.

Мы стоим, как две футбольные команды, на солидном расстоянии, лицом к лицу, и у меня растет ощущение, что мы — дуэлянты, которые вот-вот поднимут пистолеты. С тем только отличием, что врачи, свидетели, «зрители» — все будут участвовать в сражении, что расстояние — не менее четырехсот метров, что после первых выстрелов бой не прекратится, а только начнется и будет продолжаться на полное уничтожение, будет и артогонь, и всевозможные сюрпризы; и главное, что даже тот, кто выйдет живым из десятичасового боя, может умереть этой ночью, завтра, послезавтра или, скажем, через неделю. В старину исход войны решался хотя бы за один, за два, за три дня.

Но наша артиллерия и не думает стрелять. Связной приносит мне приказ, написанный на клочке бумаги:

«Наш батальон будет прикрывать отступление дивизии, потом вы обеспечите отступление батальона и после этого отступите сами».

Ничего не понимаю. Почему отступление? И какой смысл в прикрытии, если нас даже не атакуют?

Я решаюсь потребовать нового приказа, более ясного, но прежде всего хочу узнать, что происходит впереди.

— Эй, ребята! Сколько их там?

— Триста с чем-то, но больше не прибавляется [39].

Оловянные солдатики на противоположном, приподнятом краю поля четко вырисовываются на фоне пустого неба, ждут окаменев. Чего?

Подгоняю взглядом связного, идущего по тропинке снизу, от оврага, пытаясь понять, подтвержден ли приказ. Батальон в самом деле строится на белом шоссе. В этот момент раздается адский грохот, словно столкнулись два поезда, и я вижу, как из обозных фургонов вздымается столб дыма. Оришана вместе с его людьми, наверное, стерло с лица земли.

Новый залп, и снаряды, громко воя над нашими головами, разрываются посередине дороги, далеко за моей спиной, попадая прямо в колонну и вздымая к небу столбы черной земли. Люди разбегаются в разные стороны, как от удара молнии. К их счастью, у болотистого ручья справа обрывистый берег, который может укрыть их от врага. Многие бросаются туда. Второй громовой залп, и снаряды, с треском разрывая воздух, опять падают на дорогу, вырывая еще четыре круглых могилы. Я вижу лишь нескольких запоздавших солдат да полкового адъютанта, который диким галопом несется на коне. Его бегство спасает батальон, потому что враг, четко видя его сверху, решает уничтожить его во что бы то ни стало и (думая, вероятно, что это какой-нибудь важный офицер) посылает ему вслед все снаряды. Но ему везет, и он успевает вовремя свернуть за холм. Шоссе разворочено жестокими взрывами.

Я не могу понять, сколько у нас убитых, потому что все солдаты падают там, где стоят, когда летят снаряды. А после того как вихри черной земли и дыма рассеиваются, я вижу их, серых лежащих кто где, и не понимаю, кто из них убит, а кто просто приник к земле, спасаясь от снарядов?

Связной с той стороны оврага отчаянно машет мне рукой, давая сигнал к отступлению. Мы немного задерживаемся, потому что оловянные солдатики открыли огонь и зашагали к нам... Наши выстрелы вынуждают их автоматически залечь на землю. Мы быстро отходим по краю оврага, спокойно отстреливаясь и не представляя себе, что нас ждет. Оживленная перестрелка, шипение и свист пуль, и я, взмахнув рукой, даю сигнал отступать. Но они снова идут на нас. Как видно, наш уход не входил в их планы, потому что снаряды с грохотом бьют теперь по моему взводу. Замирая от ужаса, мы падаем на колени, бросаемся на землю, потом, кто как может, напуганные, катимся вниз по склону оврага, не зная, сколько нас осталось, особенно теперь, когда мы с ног до головы покрыты землей и копотью. Когда смотришь снизу вверх, кажется, словно небо обрушилось на землю и половина поля опрокинулась, как в неожиданно повернутом зеркале.

Короткая передышка, и снова свист снарядов. Мы падаем вместе с ними. Нервы рвутся, небо и земля разверзаются, душа вылетает из тела и тут же возвращается обратно, чтобы убедиться, что мы живы. Но мы все еще не смеем оторвать лицо от земли.

По сравнению с австрийскими немецкие снаряды, как я подозреваю, совсем другое дело. Они, наверное, стопяти- или стопятидесятикалиберные, полуударного, полуразрывного действия. Их посылают со слишком близкого расстояния, и обезумевший слух улавливает их адский визг лишь вблизи, одновременно с первым разрывом, в трех метрах от земли, после чего мгновенно и неизбежно поднимается в воздух вихрь земли и дыма, похожий на черный артезианский источник, — вторая катастрофа., В их ужасном вое есть что-то от шипения железной змеи, будто она и в самом деле стремительно приближается, — так кажется, пока вы их слышите, потому что они тут же разрываются с металлическим грохотом, подобным сверхчеловеческому реву, изрыгаемому железным нутром земли.

Как смертоносное щелканье затвора, разрывы возвращают меня к действительности, а идиотское спокойствие, с которым я только что вел бой, сменяется тяжким комом в груди.