Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Под вечер мы идем в бессмысленную контратаку, так как, не сумев занять город, враг отступил. Принимается решение: для того чтобы противник не предпринял новой атаки, что многие считают вполне вероятным, выдвинуть передовой пост далеко в лес, почти вплотную к неприятелю. Решено, что пост займет мой взвод.

Я слабо возражаю, говорю, что мои люди устали, привожу еще аргументы, но их не принимают во внимание.

— Ничего, ведь вы сегодня выделывали такие номера во снарядами! — холодно-иронически замечает мне маленький капитан, и я чувствую, что это замечание делает меня довольно-таки смешным в глазах окружающих.

Позднее сержант, связной батальона, объясняет мне, почему назначили именно меня. Капитан заявил:

— Пост должен быть надежным, чтобы нас не захватили ночью врасплох ... Пошлем Георгидиу, он всегда выполняет приказы точно.

И уже другим, дружелюбным тоном, мне было сообщено, что ротный патруль всю ночь будет держать со мной связь.

Я перехожу глубокий овраг, в котором, как я понимаю, будут застревать ночью все посланные ко мне патрули, и после часа блужданий среди кустов и деревьев останавливаюсь на поляне. Луна еще не взошла, и ночь кажется мне враждебной. Я подозрительно, ничего не видя, вглядываюсь в темноту, в лес, в бесконечность, простирающуюся до края света. И чувствую свое сердце, маленький горячий комочек.

Словно я вместе со своими людьми спустился на лифте в проклятую шахту, чьи очертания едва различимы в ночи.

Никто не спит. Люди построились в каре, стоят тесно и внимательно, как охотники на тяге, вслушиваются. Мы само внимание: ведь это единственная возможность быть полезным тем, кто остался сзади. Посылаю еще четырех дозорных вправо от шоссе, чтобы они вслушивались там в черную неизвестность.

Сам я ложусь на землю, меня бьет дрожь. Вспоминаю, что, как и 14 августа, на мне только легкий френч, брюки из летнего тонкого полотна и шевровые ботинки. Довольно долго чувства страха и холода уравновешивают друг друга; но когда всходит луна, чувство холода становится пронзительно-невыносимым. Я не могу стоять на месте и хочу сделать два-три шага по поляне. Но Никулае Замфир замечает, что так я мешаю им слушать. Я останавливаюсь и снова ложусь на землю. Облегающий френч кое-как меня греет, обмотки тоже. Но в колени словно впились ледяные когти. Я колочу по ним кулаками, и в первое мгновение мне становится легче, но тут же холодные клыки снова впиваются в ляжки. Потом начинают болеть руки. Растянувшись на спине, я медленно, как подыхающий жук, шевелю руками и ногами. На минуту кажется, что боль притупилась, но ледяные когти не отпускают меня. Я больше не могу ни о чем думать. И, словно больной, прижимаю ладони к ноющим мускулам. Потом, не выдержав, встаю и начинаю ходить, как одержимый.

— Эй, ребята, нет ли у кого шинели?

После кратких вопросов и ответов, они сообщают мне, что все шинели сегодня сданы в хозяйственную часть. Зато им выдали брюки и френчи из плотной ткани.

Уже поздняя ночь, но сколько еще до завтрашнего утра? Целая вечность. Я хожу, еле волоча ноги, чувствуя, что они окаменели.

Но вот и ходьба не помогает, и я снова бросаюсь на землю. Теперь я начинаю ощущать какую-то пустоту в желудке. Кожа словно натянулась на кости, так, что я ощущаю их контуры. Я застываю от холода.

Эти страдания выше моих сил. А ведь днем было так тепло! Я пытаюсь вспомнить, какое сегодня число, но кто ведет счет дням, когда их смена уже не имеет никакого значения для нас, живущих по календарю вечности? Все же мне кажется, что, возможно, по-военному сегодня 12/25 сентября.

Для горных мест здесь, в Трансильвании, такие ледяные ночи, наверное, дело обычное. Напрасно поворачиваюсь я то на один, то на другой бок и стискиваю зубы. Даже перчатки меня не греют. Ко всему этому прибавляется новое страдание, унизительное, о нем в эту ночь знаю только я: у меня ручьем текут слезы, и становятся еще обильнее при каждой попытке остановить их. Хоть бы никто не увидел их, никто не узнал!

Измученный, я вглядываюсь во тьму, тщательно сравниваю тени деревьев, пытаюсь уловить признаки приближающегося рассвета, но тщетно. Чувствую, что к утру я просто сойду с ума от холода...

Мои люди чувствуют, что со мной что-то неладно.

— Господин младший лейтенант, вы больны?

Я объясняю, что не в силах больше выносить холод, и чувствую, как они огорчены, что не могут мне помочь. Ужас от мысли, что я могу помешаться, застывает судорогой на моем лице.

Позже, когда я чувствую, как все мое тело пронзают острые ножи, мне кажется спасительным предложение сержанта Войку. Я растягиваюсь на земле, и два человека ложатся на меня. Самое время! Челюсти мне свело так, что я уже почти не могу говорить. Люди навалились, как тяжелые подушки, и все же мне кажется, что они слишком легки. Постепенно я снова чувствую свои плечи, стягивающий меня ремень, чувствую прикосновение ткани к раздраженной коже. Все мое тело оцепенело. Эта ночь никогда не кончится, во всяком случае, я не могу представить себе ее конец. И, чувствуя, что мое внимание заморожено, застыло — ни одной мысли, и зная, что для того, чтобы прошло время, хотя бы несколько минут, необходимо сосредоточиться на чем-то и забыть о действительности, я понимаю, что никогда на увижу, как сереет восток.

Как и следовало ожидать, за всю ночь не появилось ни одного патрульного. Но и враг не подавал никаких признаков жизни. А когда эта ночь, ночь холодной горячки, все же прошла, поляна и лес предстали нам в новом виде. Обильный иней укрыл все толстым покрывалом беловатого сахара. Я улыбаюсь, как больной после бреда, люди смотрят на мои обветренные губы, на осунувшееся лицо и тоже улыбаются.

— Ну и ночка, господин младший лейтенант!

Я удивлен: до сих пор никто из них не жаловался.

— Значит, вам тоже было холодно?

— Ох, грехи наши тяжкие... — отвечает мне один, и все горестно качают головами.

Примерно через час после рассвета является патрульный с приказом покинуть пост, и еще через полчаса наш батальон движется маршем на Богату, где расположился дивизионный штаб. Мы переходим Олт по наведенному мосту, и я пристально смотрю на широкую пойму, поросшую кривыми ракитами и кустарником. После смерти полковника Олт таит для меня что-то роковое. В его прибрежных зарослях с галькой и ракитами я так и вижу атаки, глубокие траншеи, смертельное кипение котла той ночи...

В селе, куда вступает наша колонна, расквартированы наши части. Подразделения, повозки, солдаты, то шумно передвигающиеся с места на место, то идущие спокойно, словно их ничего не касается, — что-то вроде военной Каля Викторией.

Мы обедаем в большом школьном зале, ставшем дивизионной столовой, после того как пообедало начальство. Еда, как в заштатном трактирчике, но вполне сносная. Когда подают жаркое, со двора через открытое окно доносится аккорд из трех слабых, как щелканье кастаньет, выстрелов. Мы вздрагиваем, потому что, независимо от нашей воли, тела пугливо, неразумно напрягаются при каждом звуке, напоминающем сражение. Лейтенант-штабист, продолжая есть, успокаивает нас: