Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

— Спишь, Георгидиу? — спрашивает меня с соседней кровати Тудор.

— Сплю ... вернее, спал ... Сейчас читаю письма из дому...

— Пошли поглядим коней Корабу.

Соседняя конюшня, в которой капитан Корабу держит четырех коней, свою военную добычу, превратилась в место офицерских свиданий.

— Вот этот — из конюшен Эстергази, — с гордостью показывает новый владелец на рыжего коня, в белых чулках, сухощавого, нервного, как скаковой жеребец. — Я забрал его у одного графа.

Чтобы пополнить свою конскую коллекцию, Корабу подстраивал гусарским патрулям самые хитрые ловушки. Впрочем, захватил он только трех, четвертого выбрал на попавшемся ему по пути конном заводе и оплатил, при специально приведенных свидетелях, полновесной монетой. Мы любуемся четырьмя стройными жеребцами, игривыми, как струи источника, равнодушно, как картинкой.

— И что вы будете с ними делать, господин капитан? Он искренне удивлен.

— Как это, что делать? Ведь в мирное время один такой конь стоит годового жалованья.

— Конечно, майору лошади необходимы, — думая, что дополняет его мысль, шутливо подхватывает лейтенант-снабженец.

Но капитан отвечает довольно-таки сухо:

— Майорами станете вы, интендантские воры ... А у меня будет завод скаковых лошадей.

— Почему воры, господин капитан, почему вы обзываете нас ворами?

— Поглядите-ка на него, — с презрением кивает в его сторону капитан, поглаживая шелковистую гриву рыжего. — Посылают они нам пищу или не посылают, она все равно заносится в ведомость. Да и тогда, когда посылают, грабят крестьянские дворы, а потом приписывают, да еще с надбавкой.

Мы все смеемся, смеется фальшиво и лейтенант, но до нас и в самом деле дошли слухи, что служащие интендантства составили себе и переслали домой — уверенные, как всегда, что выйдут сухими из воды, — целые состояния.

Желая все сгладить, лейтенант приглашает нас на дивизионный склад и угощает папиросами и хорошим бутылочным вином. По дороге я разговариваю с Оришаном и Тудором Попеску.

— Лейтенанта я понимаю, он знает, что вернется, но Корабу?

— Да, это странно ... такая уверенность.

Корабу внушает мне какой-то тихий ужас, как больной, который в отличие от всех окружающих, не знает, что впечатление испытываемого им благополучия и довольства — лишь признак приближающейся агонии, и строит планы на летние каникулы.

На улицах села, превращенного во временную столицу военного царства, — движение телег, фургонов и даже автомобилей; обозные повозки и пушки, брошенные на обочинах дороги, вызывающе отметают какую бы то ни было мысль о порядке.

Дворы забиты телегами и повозками, словно постоялые дворы в дни ярмарки, люди суетятся, шныряют туда-сюда.

Вино и закуски — вероятно, из дивизионной столовой — превосходны.

— Неделю-другую, сколько мы тут простоим, мы твои клиенты, Василиу. Создадим тебе рекламу.

Низкорослый лейтенант со светлыми усиками удивляется:

— Вы думаете, мы простоим здесь две недели?

— Три дня, самое большее — неделю. Три дня? Ради этого нас сюда привели?

Мы встречаемся с друзьями и решаем вечером поужинать все вместе — Тудор Попеску, Оршпан, Митикэ Рэдулеску и я.

Но, как видно, денщики уже раструбили про наш банкет, потому что напрашиваются и другие.

— А что ты принесешь? Нет, жареные цыплята у нас есть ... И сардины тоже.

— Да? ... А у меня есть фаршированный перец.

С минуту мы надрываемся от хохота ... подумать только: фаршированный перец — вечером?...

— Да, фаршированный перец ... Нашли плиту и приготовили...

Мы готовы согласиться. Оришан даже приводит убедительные доводы:

— Послушай, дорогой, фаршированный перец — ведь это серьезная пища, пища приличных людей ... у которых есть кровать и стол ... не то что жареные цыплята, как у бездомных бродяг.

Мы, конечно, соглашаемся, но теперь начинает колебаться наш приятель:

— Не знаю только, хватит ли на всех ... у меня только одна тарелка.

Я снова убеждаюсь, что на фронте нет тех «живописных» типов, которыми полна литература. Те, что кажутся «живописными», добиваются этого сознательно, так же, как люди, отпускающие бороду, хотят выглядеть импозантно. В их навязчиво повторяемых прибаутках есть что-то шутовское. Доказательство: если такого весельчака с живописными повадками хорошенько встряхнуть, заговорить с ним серьезно и сурово, он тут же перестанет паясничать. Ведь война — это прежде всего искренность, близость к земле и камню. Это не театр, даже тогда, когда шутят. Живописные типы встречаются поэтому лишь в столовых, в интендантстве да на привалах. Но сейчас нам просто весело.

Вечером сыплется мелкая изморось. В моей комнате постель застелена белыми простынями (за три дня я спал всего три-четыре часа, и то урывками) и накрыт стол — как положено, на шесть «персон», а не «душ». Но даже когда стол ломится от яств, а стаканы полны, веселье напоминает безжизненную веселость фигурантов, которые шумят, кричат и пьют из пустых бокалов.

Денщик с кастрюлей, из которой поднимается потрясающий аромат супа, — что он туда положил? — говорит с беспокойством:

— Господин младший лейтенант, не нравится мне, чем это пахнет.

— Что, перец господина Василеску? — спрашивает Митикэ.

— Нет, десять-У получил приказ экипироваться. Ложки звякнули о тарелки. Такое ощущение, что кто-то подлил в суп помоев.

— Погляди-ка, Нику ... эй, кто там, Параскив ... пойди погляди, в чем там дело...

Никто не ест. В комнате атмосфера подавленности, сметанной с отвращением и усталостью. Мы в одной группе с десятым-У.

Параскив возвращается с веселым возгласом:

— Только — десятый-У ... у нас ничего не слышно.

Но этого недостаточно, чтобы вернуть нам аппетит. Мы даже не разговариваем . .. Тудор Попеску растянулся на постели в ожидании.

Длинные сигналы, и краткие, все новые и новые команды. Десять-У формируется, чтобы выступить вечером.

— Вот увидите, нас оставят в покое. У меня такое предчувствие ... что нас оставят в покое. Вот я ем и не беспокоюсь...

Мы довольствуемся папиросой, не говоря ни слова, В девять часов приходит приказ — экипироваться. Потом мы строимся под холодным пронизывающим осенним дождем.

— Видите, господин младший лейтенант, а если бы мы выбросили плащ...

— Молодец, Думирту, ты классный ординарец!

— Да, господин младший лейтенант ...

— Что да?

— Я такой ... как вы говорите.

— Ты дурень.

На мне все тот же тонкий офицерский френч (потому что офицеров оденут в наскоро подогнанные солдатские шинели гораздо позже), в котором я ушел накануне дня святой Марии.

Все с завистью рассматривают мой плащ ... У Оришана есть пара высоких гусарских сапог, но он не решается их надеть, потому что боится, как бы во время боя красный цвет не оказался слишком заметным.