Камил Петреску - Последняя ночь любви. Первая ночь войны

Мы медленно шагаем следом за артиллерийскими повозками, словно за похоронными дрогами. Не видно ни зги, и, как только мы выходим из села, дорога, размытая непрерывным дождем, превращается в настоящее болото. Мы надеемся, что не вступим в бой сегодня же или завтра; мы стараемся в этом не сомневаться, но этот марш через грязь, в кромешной тьме, под проливным дождем, просто ужасен. Мы скользим, хватаемся друг за друга и все вместе оказываемся в придорожной канаве.

— Внимание ... взорванный мост ... — передается весть из уст в уста ... Но так как тьма совершенно непроницаема, мы все, один за другим, попадаем в болото. Ползаем, помогаем друг другу подняться. Почти каждый наш шаг состоит из трех: один скользящий направо, другой, на коленях, налево, и, наконец, правильный — прямо.

Я не могу понять, в каком направлении мы движемся.

— Внимание ... внимание ... застрявшая обозная повозка.

Мы забираем в сторону, только чтобы подчиниться указанию, хотя не уверены, не ошибаемся ли мы именно теперь. Проходим, вероятно, мимо пушки, так и не зная, где она.

Я совсем обессилел ... колени у меня подгибаются...

Шевровые ботинки — как компресс из холодной грязи. С трудом вытягиваю ноги, земля, кажется, засасывает их.

Дождь идет все время, не переставая, и тьма такая плотная, словно мы блуждаем в шахте без спичек, без единого лучика света. Между огоньком папиросы и самим солнцем разница, несомненно, меньше, чем между сверканием белой стены и полной темнотой.

Когда дорога изредка поворачивает, тьма тоже становится как бы жиже и омывает нам лица.

Где-то впереди загорелся огонек. Сразу же начинаются крики: «Погасите, погасите свет!» И глупо, потому что один огонек не может обнаружить позиции, поскольку нельзя установить место, где он горит. Мы по-прежнему слепо тычемся в темноту.

— Замфир ... Никулае Замфир. — Никто не отвечает. — Замфир!

Я ощупываю человека, идущего слева от меня.

— Ты Замфир?

— Нет, приятель: твой Замфир, видать, смылся ... — И он бранится грубо, по-солдатски.

— А ты кто такой ... эй, не слышишь, что ли? — Я хватаю его за горло. Кто-то узнает мой голос:

— Эй, это господин младший лейтенант из девятой...

— Госп ... госп ... младший лейтенант... я из седьмой.

— Из седьмой? — Я хватаю за ранец того, кто идет впереди меня.

— Ты кто такой? Из какой роты?

— Василе Тониту, из седьмой.

— Что, вы здесь все из седьмой?

— Нет, господин младший лейтенант, мы из восьмой, — отвечают мне сразу пятеро.

— А девятая где ... эй, где девятая? ...

— Здесь, господин младший лейтенант, — и голос кажется фосфоресцирующим, так ясно я его ощущаю.

— Где вы ... впереди, сзади?

— Да мы ведь не знаем, где вы...

— Эй, у кого есть кальсоны ... белая рубаха? Положите ее на спину, чтоб нам немного разобраться.

Наконец мы отыскиваем друг друга. Рота оказалась позади.

Уже, наверное, полночь ... Мы идем, кажется, целую вечность. Об отдыхе не может быть и речи ... То есть никто не смеет сесть ... хотя на ногах, на месте, мы стоим до бесконечности. Кажется, что мы глубоко, на сотни метров ушли в грязь.

Холод я чувствую пока только в ногах ... когда стоим.. . но, как бредовая мечта, меня гложет мысль, что в этот час я мог бы быть в другом месте... что есть люди, которые теперь спят в постелях ... или в сухих землянках... что есть люди, отдыхающие в конюшнях, пусть хоть на теплом навозе.

— Дорогу ... дорогу ... дорогу ... Артиллерия!

Сзади идет артиллерия. Я понимаю это только по тому, что теперь, вместо того чтобы натыкаться на людей, идущих справа и слева, я натыкаюсь на лошадиные морды и колеса пушек. Неужели артиллерия идет так же медленно, как мы? А что, кони, что ли, видят лучше?

Через некоторое время пушки застревают в грязи и обнаруживается, что пехотинцы уселись на цепи, у передков орудий. Крики, брань, скрежет железа и скрип колес; и где-то наверху непонятно откуда прилетевшие встревоженные возгласы: «Тише! Молчать!»

С некоторых пор усталость словно насылает на меня волны безумия. За три дня и три ночи я спал только вчера вечером, в придорожной канаве, два часа, да сегодня после обеда еще два. Теперь ноги вообще не находят опоры в грязи, которая словно сама скользит под ними. Мне хочется опуститься на землю, и пусть по мне пройдут ботинки товарищей, копыта коней.

Если бы быть хотя бы батальонным адъютантом, чтобы ехать верхом.

Мне кажется, я прошу так немного. Сотни артиллеристов на конях. Офицеры, от капитана и выше, на конях, адъютант на коне ... конечно, они тоже здесь, в этом аду дождя и грязи, в бригаде, в дивизии, во всех интендантствах и штабах, на специальных заседаниях, и на всех складах! Я не хочу быть вдали от передовой, как они. Я не прошу ничего, кроме коня, на котором мог бы ехать рядом с моими товарищами, очевидно, более выносливыми.

Мы идем всю ночь, и я совсем потерял счет времени, все обостряет мое ощущение бесконечности, бесчеловечности происходящего.

Вот опять начался дождь, прекратившийся на время.

Замфир, который отыскал меня (хотя мы не видим лиц друг друга) и всю ночь помогал мне сражаться с грязью, сообщает, что скоро начнет светать. Я грустно спрашиваю, откуда он это знает.

— А как же, господин младший лейтенант, раз опять пошел дождь, это уж верный знак, что день близок.

В самом деле, скоро тьма начинает сереть, потом становится белесой, как над морем, но, хотя уже четко видны ветви деревьев, люди еще мелькают, как в тумане, потому что на них серая форма.

Дождь усилился. Ветер время от времени хлещет нас по лицу полотнищами холодной воды. Задыхаясь, мы идем вперед.

Рассвело, и мы словно вышли из туннеля. Дождь и осенний ветер гонят сквозь еще зеленые деревья и кусты клочья белого тумана, мы идем сейчас по молодому лесу из граба и дубняка. Мы отыскиваем своих людей и на ходу восстанавливаем подразделения. Через некоторое время колонна останавливается. И на смену усталости приходит нечто другое, столь же ужасное: холод, от которого все у нас немеет ... Отдохнув, как лошади переминаясь с ноги на ногу, мы начинаем топтаться на месте. Одежда промокла насквозь, прилипла к телу, словно холодный клей, мои шевровые ботинки порвались еще ночью, и теперь в гольфах, пропитанных грязью, с отстающими носками ботинок я чувствую себя хуже, чем если бы шел босым. Холод пронизывает до костей ... А вдоль спины холодными улитками скользят струйки воды, медленные, подрагивающие, как на стекле, по которому стекает дождь. Бывают теплые весенние дожди, а этот — безнадежно-холодный, осенний.

Только часов около девяти майор сворачивает налево к ложбинке, на дне которой лежит толстый слой опавших желтых листьев. Мы почти бежим. Вдали началась, или это нам только кажется, оживленная артиллерийская перестрелка. Сколько таких ложбинок видел я когда-то из окна вагона-ресторана, по пути из Питешть в Слатину! Мы подходил! к широкой долине, по дну которой, под поникшими от дождя ракитами, наверное, течет ручеек. Направо, в нескольких километрах от нас, по широкому склону поднимаются, кажется в атаку, наши батальоны. Мы думаем, что противник занял небольшой лесистый холм впереди, склон которого обстреливает и наша и их артиллерия. Особенно сильный заградительный огонь противник ведет на участке метров в пятьдесят, от нас справа, считая, вероятно, что там лежит наш путь. Дождь опять перестал.