Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома

И нежданно-негаданно я скорчился от адской боли. Меня пнули в левое бедро и наступили на ногу, на самые кончики пальцев. Шон Уэлан стоит спереди. Я соображал туго, но всё-таки…

Это Чарлз Ливи ударил меня ногой.

Крики «ура» затихли. Дело принимало серьёзный оборот. Мне приспичило в туалет. Пальцы ныли, как отмороженные. Шон Уэлан уже стоял в толпе и наблюдал. Я кое-как притворился, что ещё дерусь.

И снова Чарлз Ливи двинул меня ногой.

Никто не прыгал и не галдел, никто вообще не шевельнулся. Все всё понимали. Ожидался бой, какого раньше не видывали. Кровь, выбитые зубы, разорванная одежда. Переломы. Драка без правил.

Терпение моё иссякло. Лучше бы я не пинал Шона Уэлана! Потому что справиться с его другом Чарлзом Ливи сил не имел. Я поскольку ничего поделать было нельзя, оставалось только ничего не делать.

Он занёс ногу.

— Эй, вы! Нечего тут!

Это прикрикнул один из рабочих. Он сидел на стене и клал кирпич. Некоторые убежали, только заметив его, и остановились поодаль: посмотреть, что дальше будет.

— Не хрен ногами пинаться, — сказал рабочий, — разве это драка?

У него было громадное пузо. Я сразу вспомнил этого рабочего: это его мы дразнили в июне, а он за нами гонялся.

— Не хрен пинаться! — повторил рабочий.

Кевин стоял от него дальше, чем я:

— Не твоё собачье дело, толстобрюхий.

И мы драпанули. Просто блеск! Я бежал, чуть не плача. Слышно было, как учебники-тетрадки колтыхаются в ранце, хлопают по спине. Точно конский галоп. Я спасён. Как больно было смеяться! Пошли медленней, только когда выбежали на новую дорогу.

И ведь никто не вступился, когда Чарлз Ливи меня убивал! Сама фраза казалась бессмысленной, и я долго повторял её про себя, чтобы привыкнуть. Чтобы она получила смысл. Спокойно ждали, чем закончится. Стояли и глазели. Кевин стоял рядом с Шоном Уэланом, тоже глазел.

Под кроватью родителей стоял огромный, весь в трещинах, коричневый сундук. На вид кожаный, а звук, если постучать, — как по дереву. Я поскрёб его изо всей силы и бурая шелуха стала сползать сама собой. В сундуке было пусто. Синдбад влез туда и разлёгся, как в собственной кровати. Я захлопнул крышку.

— Ну как?

— Здоровски.

Я застегнул сундук с одной стороны; пряжка громко щёлкнула. Подождал, что будет делать мелкий. Застегнул вторую пряжку.

— А сейчас как?

— Всё ещё здоровски.

И я ушёл: шумно поставил ноги на пол, потопал по линолеуму, раскрыл дверь со свистом, захлопнул… ну, не совсем захлопнул. Папаня злился, если мы хлопали дверьми. Я ждал, что мелкий начнёт лягаться, визжать, царапать крышку сундука. Потом выпущу.

Подождал ещё.

Пел, спускаясь с лестницы.

— Сынок, ты юный холостяк,

До старости останься так…

Потом прокрался обратно, перешагивая скрипучие половицы, скользнул к двери. Блеск! Гроб гробом. И внезапно бросился к сундуку, потому что жутко перепугался.

— Синдбад, а Синдбад?

Я опустил язычок, чтобы освободить пряжку, но язычок отскочил и порезал мне руку.

— Фрэнсис.

Другую застёжку заело. Я приподнял крышку сундука, но через получившуюся щёлочку ничего не смог разглядеть. Просунул туда два пальца, до Синдбада не дотянулся. Поскрёб только обивку. Расширил щель пальцами, чтобы Синдбаду хватало воздуха, и тут кто-то цапнул меня за палец зубами. Показалось?

Послышался тоненький вопль. Сам я и вопил, как оказалось.

Дверь я закрыл за собой, чтобы никто оттуда не выскочил. Всю дорогу цеплялся за перила. В прихожей было темно. Папаня сидел в гостиной, не включив телевизор.

Я всё ему выложил.

Он просто вскочил, не сказав ни словечка. Естественно, я смолчал, что сам же и запер, только промямлил, что не могу отпереть. Папаня вбежал в прихожую, дождался меня.

— Давай показывай, — быстро произнёс он, и побежал за мной по лестнице. Мог бы обогнать, но не стал. С Синдбадом всё обойдется.

— Как ты там, Фрэнсис?

— Он, кажется, уснул, — прошептал я.

Папаня нажал, и замок с громким щелчком открылся. Подняли крышку. Синдбад лежал там обомлевший, с широко распахнутыми глазами. Полежал, перевернулся на живот, оттолкнулся руками, встал, вышагнул из сундука. И замер безмолвно, не глядя ни на нас, ни на что другое.

Папаня всегда похвалялся тем, что может сидеть перед телевизором и не обращать внимания на то, что происходит на экране. Смотрел он только новости, и ничего, кроме. Читал газету либо книгу, дремал. Сигарета сгорала почти до пальцев папани, но непременно он просыпался в самый последний момент. У папани было личное кресло: вернётся он с работы, и мы соскакивали с его места, как с теста. Я, Синдбад и маманя с сестрёнками на коленях свободно помещались в папанином кресле. Однажды шёл сильный ливень, и мы сто лет слушали его шум, сидя в креслах. В комнате сгущались сумерки. От мамани вкусно пахло обедом и мылом.

Если назвать Синдбада Синдбадом, он теперь не откликается. Мы с Кевином надавали ему дохлой ноги и справа, и слева за то, что не слушается. Научился плакать беззвучно. Чтобы понять, плачет он или не плачет, надо внимательно посмотреть ему в лицо.

— Синдбад.

Он прикрыл глаза.

— Синдбад!

Хватит называть его Синдбадом. Не похож уже на Синдбада-Морехода, щёки сплюснулись. Я был пока крупнее брата, но не так заметно. В драке я клал его на лопатки с лёгкостью, но то, каким он рос, меня пугало. Позволял себя вздуть и преспокойно уходил.

И ночник ему не нужен. Маманя зажжёт его, прежде чем выключить верхний свет, а он ночью вскочит и погасит. Ночник купили специально для Синдбада, он сам выбирал. Белый кролик, с розовой лампочкой внутри. В комнате стояла кромешная тьма. Неплохо бы включить ночник, но он ведь принадлежал Синдбаду, нельзя взять и включить. Мне ни к чему был этот ночник, я всегда твердил, что он дурацкий, что не спится при свете. И вот уже неделю маманя включала ночник, а Синдбад выключал. Раз! — и выключал, а я маялся в тёмной ловушке.

Папаня тащил за руку Синдбада, грозно нависая над ним. Однако не бил пока. Синдбад поник головой. Он не толкался, не рвался, не пытался освободиться.

— Господи Иисусе, — повторял папаня.

Синдбад напихал сахару в цистерну с бензином мистера Хенли.

— Зачем ты это сделал? Почему ты всё это творишь?

Синдбад ответил чётко и ясно:

— Меня искушает сатана.

Пальцы папани разжались. Он нежно взял Синдбада за щёки.

— Хватит реветь. Перестань. Слезами горю не поможешь.

Я запел:

— Наша радость, наше счастье,

Краше всех в родном Белфасте…

Папаня подхватил, взял Синдбада на руки и покружил его. Потом пришла моя очередь.

Впервые услышав этот звук, я безошибочно узнал его, но умом не понял, что это и почему. Родители были на кухне. Я один играл в прихожей: лёжа на животе, пускал игрушечный «Роллс-ройс» по гладильной доске. Там отбился кусок, и с каждым проездом «Роллс-ройса» отваливалось всё больше краски. Зато стук был здоровский. Мама с папой переговаривались.