Родди Дойл - Падди Кларк в школе и дома

И тут я услышал звук удара. Разговор прервался. Я схватил с доски Роллс-ройс. Со свистом распахнулась кухонная дверь. Это вышла маманя. Быстро побежала наверх, я даже пропустить её не успел, — чем выше, тем быстрее.

Только сейчас я понял, что узнал звук пощёчины. Дверь в спальню закрылась.

Папаня остался на кухне один. Он не выходил. Дейрдре проснулась и ревела в колыбельке. Открылась и закрылась задняя дверь, и я расслышал папанины шаги на дворе. Он бродил туда-сюда по тропинке; его было видно через волнистое стекло парадной двери. Его очертания радужно переливались и гасли, когда он приближался к калитке. Куда он пойдёт? Я не двигался с места. Маманя должна, должна была спуститься. Дейрдре заливалась.

Ударил, ударил. Прямо по лицу; шлёп. Попытался представить себе: бессмысленное что-то. Но слышал же пощёчину! Маманя выскочила из кухни и сразу пошла в спальню.

Прямо по лицу.

Я смотрел. Слушал. Стоял. Караулил её.

Ничего не случилось.

Я не понимал, что делать. Если бы я там оказался, он бы никогда… Вот и всё тут. Я перестал спать. Прислушивался. Когда заклонило в сон, побежал в ванную и окати пижаму холодной водой. Всегда быть начеку. Это значит — чтобы было неудобно и холодно, а то угреешься и захрапишь. Дверь приоткрывал. Прислушивался. Ничего не слышал. Домашку делал по сто лет, чтоб не ложиться подольше. Переписывал страницами учебник английского языка и врал, что это задано. Заучивал правописание слов, которых в программе и не было, просил маманю проверить.

— С-у-б-м-а-р-и-н-а.

— Хороший мальчик. Субстанция?

— С-у-б-с-т-а-н-ц-и-я.

— Хороший мальчик. Чудно, чудно. А как остальное?

— Я сделал.

— Что сделал-то? Покажи.

— Прописи.

Она сравнила страницы книги — две страницы без единой картинки, — и страницы моей писанины.

— И для чего вы этим занимаетесь?

— Для красивого почерка.

— Превосходно.

Я писал и писал за кухонным столом, потом шёл за ней в гостиную. Когда маманя укладывала девчонок, он сидел со мной в комнате, значит, ничего не случалось. Мне нравилось переписывать учебник, я этим просто наслаждался.

Он улыбался мне.

Я любил его. Ведь он же мой папаня. Смысла не было. Ведь она же моя маманя.

Я стоял на кузне один как перст. Наверху кричали. Стучу по столу — совсем не громко. Ещё постучал. Звук что надо. Хотя какой-то глуховатый, пустой. Может быть, снаружи по-другому слышно. Из прихожей. Интересно, он, когда разойдётся, стучит по столу? Очень возможно. Я снова постучал. Меня словно бес искушал, мысли разбрелись. Я застучал ребром ладони. Маманя бы выбежала с кухни, поднялась бы прямо в спальню. Промолчала бы. Не глядела бы на меня. Уж не от того, что он по столу стукнул. Я снова постучал. Старался разойтись и тоже, как он… Ведь он так оттого, что не сдержался! Наверное, поэтому она бежала мимо меня наверх. Пряталась. Наверное.

Я не знал.

Я вернулся в гостиную, где он поджидал меня. Хотел поверить, как я заучил правописание слов. Ну, пусть проверит. Не знаю зачем, я нарочно переврал одно слово. Взял и переврал, пропустил «р» в слове «субмарина».

Итак, я прислушивался, приглядывался и делал домашку.

Прихожу домой в пятницу вечером:

— А меня посадили за парту отличников.

И это была правда. Ни единой ошибки за целую неделю, все примеры решены верно. Таблица умножения на 12 — уложился в тридцать секунд. Почерк:

— Значительные улучшения, значительные.

Собрав учебники и тетради, я неторопливо прошёл за переднюю парту, где сидели отличники. Хенно пожал мне руку.

— Посмотрим, сколько вы просидите на сем высоком месте, — пошутил он, но прибавил, — Вы молодец, мистер Кларк.

Соседом моим оказался Дэвид Герахти.

— Наше вам с кисточкой.

— Я лучший ученик, я за партой отличников сижу, — возвестил я папане.

— Правда? — изумился он, — Нехило.

И пожал мне руку.

— Давай пять. А ну скажи по буквам «Субмарина»?

— С-у-б-м-а-р-и-н-а.

— Крутота.

Дождя не было, а трава сырая. Дни короткие, не успевает высохнуть. Уроки кончились; скоро вечер. Выкопали новую канаву — широченную и глубокую. Дно зыбкое, сырое, грязь раскисла и подплывала.

— Зыбучие пески.

— Сам ты зыбучий.

— Почему это я зыбучий?

— Зенки разуй, тут одна грязь, — буркнул Эйдан из канавы, — Пески!

Лайам с Эйданом иной раз прогуливали школу. Их папаня разрешал посидеть дома — только, мол, ведите себя прилично. Ну, заметили: белые шесты торчат из травы. Сообразили, что это вехи, пошли поглядеть, что они там обвеховали, и Эйдан грохнулся в канаву, а выбраться не смог. Зацепиться было не за что.

— Тонет, тонет!

Я изучал Эйдана.

Ботинок увяз полностью. Нога по колено в грязи. Я посчитал до двадцати: вроде не вязнет дальше. Лайам побежал искать лестницу или веревку. Лучше бы верёвку.

— Как он там очутился?

Вопрос тупой. С кем не случалось-то? Упасть куда-нибудь плёвое дело. А вот попробуй выберись.

Я проверил Эйданову ногу: по колено увяз. Тонет. Кое-как держится за стенку, старается не упасть, не разреветься. Недавно плакал, по лицу видно. Я подумал, не покидать ли в него камнями. Похоже, это не требовалось.

Мы сели на ранцы.

— А в грязи можно утонуть? — озадачился Иэн Макэвой.

— Ага.

— Не-а.

— Громче говорите, — съехидничал я шёпотом, — Эйдану не слышно.

Иэн Макэвой призадумался и опять спросил:

— Нет, правда, в грязи можно утонуть?

— Бывает.

— Ботинки если засосало, и не устоишь на ногах, как раз утонешь.

Мы притворялись, что Эйдан нас не слышит. Он внизу отчаянно дёргался, пытался высвободить ногу, фиг уж с ним, с ботинком. Грязь жирно чавкала. Кевин тоже зачавкал и захлюпал, а вслед за Кевином и все мы. Эйдан поскользнулся, но не упал.

Тут-то я и затрясся. Эдак он и вправду у нас потонет! А мы стоим, любуемся! А что — отойти? Ведь и отходить как-то непорядочно. Трава вдруг показалась невыносимо мокрой, холодной. Как в том сне, когда рот забивается навозом, сухим летним навозом, не разжевать, не проглотить, рот не закрыть. Рот уже переполнен, навоз набивается глотку, в дыхательное горло, глубже, глубже. Челюсти болят, перемалывают грязь, и ясно, что поражение не за горами, а рот всё наполняется, и ни сглотнуть, ни вздохнуть, ни словечка вымолвить. Лайам привёл своего папаню с лестницей, и Эйдана вытащили. Потом Лайама с Эйданом папаня ходил ругаться на строителей. Но нам пойти тоже поругаться не разрешил.

Вот Кит Симпсон потонул, правда, не в канаве, а в пруду. В дальнем пруду, там, где ещё не вели строительство. Шесть или семь полей пройти, и тогда только пруд. Там хороший лёд, а летом полно лягушачьей икры. Совсем неглубокий, зато илистый — босой ногой ступить противно. Зимой обопрёшься на лёд, а он гудит. И вообще, это не озеро, а всего лишь пруд.