Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

“А зачем вы детей убивали?” — спросил трезвый покойник, который водки не пил по причине слабой головы.

“А как же их не убивать?! — изумился Валентин Вячеславович. — Это ж война — либо ты, либо тебя. Вот стоит такой шкет — ему лет двенадцать всего, а он уже на тебя гранатомет нацеливает. Понятное дело, снайпер из него в двенадцать лет никакой, и я его очень просто с колена снимаю одной короткой очередью. Поверьте мне, ребята, лучше нашего калашникова нет ничего…”

Дальше беседа потеряла всякую содержательность, потому что Валентин Вячеславович не умел толком разговаривать и все время повторял одно и то же, что на объекте сегодня им делать нехуй, а завтра с утра, может быть, они начнут работу, потому что утро вечера мудренее.

Ночью оказалось, что Валентин Вячеславович не простой зеленый берет, а ебанутый. Время от времени он кричал невидимому товарищу лейтенанту, что мы все нормальные, или тихо бормотал: “…господи, господи, лишь бы вы выжили…”

Утром он с Юрой Голубовичем пошел похмеляться, но Юра оказался настолько плох, что потух с одной рюмки, поэтому на объект ему ехать было нельзя. Валентин Вячеславович принял оперативное решение, что сегодня им на работе делать нехуй и следует исходить из этого.

Вернувшись в общежитие, все, кроме мучительно трезвого покойника, легли спать. Потом все, включая покойника, который тоже в конце концов заснул, проснулись и пошли похмеляться. Валентин Вячеславович сразу лег спать дальше, а Юра Голубович стал разговаривать с трезвым покойником, потому что допился до просветления. Он гасил бычки о девственно белый подоконник и, видя, какие душевные страдания испытывает при этом покойник, ласково улыбался и говорил: “Это же условности, а ты напрягаешься. Нет ничего!” Потом он стал выкидывать окурки из окна на головы сидящих во дворе молодых мам с колясками, наслаждаясь доносящимися из окна возмущенными криками. Взглянув на спичечный коробок, Юра подвергся сногсшибательному припадку смеха и, отсмеявшись, заявил: “Лучше вообще не думать, ну его на хуй…”

Потом все опять заснули и покойник проснулся только тогда, когда Юра стал выкидывать на пол из шкафа полки, чтобы они не мешали ему зайти вовнутрь и отлить.

Потом в коридоре забегали дети и Валентин Вячеславович встрепенулся, приказав подчиненным запереть дверь, потому что это менты начали шмон.

“Когда они выбьют дверь, — сказал он глухо, — ложитесь лицом на пол — менты стреляют без предупреждения длинными очередями”

Потом у Юры снова было просветление и он сказал, что весь мир говно, все бабы бляди и солнце — ебаный фонарь, остановите Землю — я сойду. Валентин Вячеславович принял эти слова на свой счет и потребовал, чтобы каждый отвечал за свой базар.

На следующее утро Юра отказался похмеляться, но на работу все равно никто не поехал, потому что Валентин Вячеславович пораскинул мозгами и определил, что делать там нехуй и нужно исходить из этого.

Морщась от головной боли, Юра с ужасом посмотрел на загаженный подоконник и тогда покойник объяснил ему что вчера у него было просветление и он избавлял покойника от стереотипов и условностей.

“Вот до чего доводит чтение Кастанеды, — сокрушенно вздохнул Юра. — Не поверишь, я своим просветлением всю семью заебал. Как приду домой пьяный, так все уже знают, что просветленный. Они ко всему теперь готовы, только недоумевают, когда же ученики с продуктами начнут приходить…”

“Это вы обо мне?!” — встрепенулся на своей кровати Валентин Вячеславович и стал рассказывать, как можно порезать национальным американским штык-ножом человека на бефстроганов. Ему посоветовали лечь спать, но он проговорился, что ему страшно. “У вас два больших хуя, — объяснил он, — я боюсь за свою задницу”

Оскорбленный до глубины души, покойник стал доказывать, что он не педик, а Юра Голубович потребовал публичных извинений.

“Извините, я козел” — плачущим голосом сказал Валентин Вячеславович, но по его глазам было видно, что мнения своего он не изменил. Валентин Вячеславович понял, что эти два молодчика попросту хотят отыметь его в попу, когда он заснет, поэтому спать нельзя ни в коем случае.

“Если завтра мы не выйдем на работу, — предупредил его покойник, — я собираю вещи и возвращаюсь домой, там еду в контору и сдаю вас со всеми потрохами”

“Но делать там нехуй, — попытался возразить Валентин Вячеславович, — и давайте исходить из этого”

“Вот давайте мы лучше туда поедем, — не соглашался покойник, — и будем делать этот самый нехуй”

“Ребята, — сдался наконец Валентин Вячеславович, — я гетеросексуалист. У меня свои проблемы, у вас свои. Меня совершенно не касается, что вы там между собой делаете…”

“По-моему, — сказал покойник Юре, — он опять говорит, что мы педики”

Тогда Юра разозлился и стал лезть в залупу, что он мужик и что он хочет решить этот вопрос по мужски. Валентин Вячеславович совсем пригорюнился и спросил дрожащим голосом, неужели они хотят его убить, но его послали в жопу, после чего он забылся тяжелым и тревожным сном сорокапятилетнего алкоголика.

Нужно ли говорить, что на работу они так и не вышли?

Вернувшись домой, покойник наткнулся на книжку Шри Ауробиндо, прочитал оттуда пару страниц, после чего до него дошло, что вот же он, сидит у себя дома в своем любимом кресле и держит в руках какую-то книгу. Появившись таким образом на белый свет, он удивился, с кем же произошла вся эта дурацкая командировка, но потом снова дал дуба и пошел на рынок за изюмом. На то он и покойник.

Мягко поскрипывая каучуковыми колесиками, учитель на средней скорости въехал в класс. Следом за ним вошел человек лет пятидесяти, которого все знали как школьного уборщика. Нацелив на человека линзы своих объективов, ученики приготовились к объяснению происходящего — люди были, прямо скажем, нечастыми гостями на школьных занятиях.

“Тема нашего сегодняшнего урока, — начал учитель, — теория эволюции. Для пущей наглядности я пригласил к нам одно из ее промежуточных звеньев, каковым является наш технический работник Филипп”

“Здравствуйте” — хрипло сказал Филипп и ученики вежливо замигали лампочками.

“Вы, должно быть, будете удивлены, — заметил учитель, — когда узнаете, что люди в свое время также интересовались теорией эволюции. Разумеется, это было извращенное, варварское учение, поставленное с ног на голову, но сам факт его существования более, чем любопытен. Давайте послушаем Филиппа и то, что ему известно на этот счет”

“Дело в том, — запинаясь, начал Филипп, — что первоначальная теория эволюции практически не противоречила своему современному варианту, ибо была следствием памяти, а не аналитического умозрения, однако язык древних людей был невообразимо далек от научного — все знания существовали в форме метафорической мифологии, поэтому возникшая впоследствии наука вместе с архаикой языка отвергла также и то, что этот язык сообщал. Легенды о так называемом Золотом Веке или его библейском варианте — Эдеме были определены как „опиум для народа“ и их ценность стала ограничиваться рамками истории и антропологии. Прежняя наука стала именоваться религией, а новоиспеченная религия обрела научный статус. Задумавшись о проблемах метафизики и в частности — о первоначале мироздания, мы, люди, определили это первоначало как хаос. Под эволюцией мы стали подразумевать постепенный процесс упорядочивания этого хаоса, конечным продуктом которого стала человеческая цивилизация”