Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

— Весьма бессмысленное занятие.

— Кто бы говорил! А сидеть в конторе с утра до вечера, по-вашему, занятие осмысленное?

— …

— ?!

— Ладно, давайте вашу коробку. Сколько она стоит, триста баксов?

— …

— Ну, чего?

— Знаете, я извиняюсь, конечно, но я передумал. Я передумал продавать вам свою коробку. Такая коробка, как говорится, нужна самому!

— Ну, что еще за фокусы… Давайте сюда вашу коробку!

— Извините еще раз — нет. До свидания.

— Погодите! Все равно… Постойте минутку, я принесу деньги.

— Какие деньги, вы куда?.. За что деньги-то?

— Вот, триста долларов. Берите.

— За что деньги-то?

— Просто так берите.

— Ну… ладно, спасибо… Слушайте, а хотите — я эту коробку вам подарю? Бесплатно, а?

— Вот так вот, ни с того, ни с сего? Нет, мне кажется, это будет не подарок, а какой-то обмен…

— Какой там обмен, говорю вам — от чистого сердца дарю. Берите!

— Спасибо… Знаете что, поставлю-ка я ее посреди комнаты…

— Надеюсь, она вам не пригодится.

— Спасибо, я тоже надеюсь.

— Ну, до свиданья!

— Удачи вам!.. — Сансаныч вернулся в комнату с подарком в руках. — Погляди-ка, чего у меня есть!

— Что это? — спросила жена.

— Коробка!

— Я вижу, что коробка, а в коробке-то что?

— Это — пустая коробка.

— Как пустая? А для чего?

— Просто так. Поставим ее посреди комнаты, пусть стоит.

— С ума сошел? Ааааа, ты ее у того психа купил, чтобы он от тебя отвязался?

— Да нет… Он мне ее даром отдал.

— Но ты ж за деньгами только что бегал, я видела.

— Деньги я не за коробку ему дал.

— А за что?!

— Просто так.

— И сколько?

— …

— Сколько, я спрашиваю!

— Триста баксов…

— … (!!!@#!!!)

— Тьфу… Ну, надо же — пригодилась … Тьфу!.. Вот же ж сука… Тьфу!..

В далекой стране Аулак жил юноша по имени Лу. Отец его, который был крупным или мелким чиновником, то ли из-за несвойственной своему статусу порядочности, то ли из-за чрезмерной жадности, впал у начальства в немилость и был сослан черт знает куда — в далекий Китай. Не выдержав сурового климата, он вскоре скончался, оставив маленького Лу с матерью в крайней нужде. Чтобы как-то сводить концы с концами, Лу продавал хворост на рынке. Однажды односельчанин уже повзрослевшего Лу познакомил его со своей дальней родственницей, ошевской саньясинкой, которая “только что вернулась из Пуны”. Ей так понравился Лу, что она захотела подарить ему книжку Ошо “Манифест Дзэн”, но Лу вежливо отказался, объяснив, что не умеет читать по-китайски. “Если ты не можешь читать книжки, — изумилась саньясинка, — как же ты надеешься их понять?!” На это Лу спокойно ответил, что понимание никак не связано с чтением, а уж с книгами так и тем более. Тогда саньясинка сказала ему, что он оказался круче, чем она думала, а посему ему надлежит сей же час все бросить и заняться в уединении динамической медитацией. Что Лу и сделал, потому что в натуре был крутым чуваком. Целых три года он сходил с ума, пока случайно не встретил духовного мучителя по имени Юань, который, поглядев на дикие практики одаренного юноши, сказал ему, что “хорош прыгать” и что пора осваивать сидячую медитацию. Если раньше Лу напоминал ужаленную шершнем обезьяну, то под руководством наставника Юаня он превратился в высохший пень с глазами. В этом состоянии его увидел другой добрый человек по имени Хуйцзы. Он почесал затылок и посоветовал юноше отправиться на Восточную Гору к учителю Хунженю (что и означает “хуже не будет”), который покажет ему кузькину мать, т. е. real zen. Лу кое-как выпутался из позы лотоса и поплелся на Восточную Гору. Там он увидел здоровенный монастырь, где все занимались чем угодно, кроме буддийской практики. Хунжень давно уже искал подходящего кандидата для передачи Дхармы, поэтому сильно расстроился, когда узнал, что новоприбывший — уроженец Аулака.

— Вьетнамец, что ли? — сказал Хунжень. — Дело в том, что варвару с Юга нет смысла даже надеяться на то, чтобы стать буддой.

— Хотя людей и можно делить на северных и южных, — заметил Лу, — с буддами этот фокус не проходит.

Хунжень проглотил этот подарок и велел новичку идти молоть рис.

Так прошло восемь месяцев.

Однажды Хунжень посмотрел на свой монастырь и не выдержал.

— Прекратите этот движняк! — сказал он. — Идите, в конце концов, медитировать! Если кто досидится до просветления, пускай сочинит соответствующую частушку, и, если мне понравится, сделаю своим преемником. Все. По кельям!

Все, конечно, разошлись, но ни медитировать, ни частушки сочинять никто не захотел. “Старший монах Шенсю, — думали все, — самый крутой из нас, вот пускай он и медитирует, и частушки сочиняет”. А старший монах Шенсю был и вправду крут. Он понял, что ему придется отдуваться одному за всех, и пошел медитировать в свою келью. Если кто пробовал, тому не надо говорить, что это скучное, унылое и тягомотное занятие, к тому же, ноги затекают шибко. В конце концов, старший монах Шенсю понял, что сидеть можно бесконечно, а стихи до сих пор не написаны. “Я хоть и не просветленный, — решил он, — но если не я, то кто же?” Поэтому он взял с собой черный маркер, пришел в зал для наставлений и, как шкодливый школьник, написал на стене:

Наутро Хунжень пришел в зал, чтобы прочитать лекцию, но, увидев надпись на стене, сказал:

— Я вижу, кто-то уже прочитал лекцию вместо меня. Не скажу, что этот человек во все врубается, но даже такого понимания достаточно, чтобы встать на путь Будды. Поэтому выучите это стихотворение наизусть и все время повторяйте его вслух — авось чего и поймете. Старший монах Шенсю!

— Да, учитель, — робко встал Шенсю.

— Это ведь ты написал, сынок?

— Я…

— Я так и знал. Ну, ничего, ничего. Подумай еще пару дней и напиши новую частушку, потому что сейчас я не могу передать тебе свою рясу патриарха.

Шенсю с поклоном удалился к себе в келью, но ничего круче, как ни напрягался, родить не смог.

Все остальные, тем временем, заучили на память шенсюеву частушку и стали распевать ее на все лады тут и там. Лу, которого на лекции не пускали, как золушку, услышал частушку самым последним. Когда он поинтересовался, что сие значит, ему просто и доходчиво объяснили, что это значит, что старший монах Шенсю скоро получит от Хунженя рясу патриарха, и тогда уж мы заживем. Тогда Лу пошел в зал для наставлений и попросил какого-то монаха написать на стене рядом с частушкой Шенсю другую: