Сурат - Автопортрет с отрезанной головой или 60 патологических телег

— Сколько берете за постой? — спросил он хозяина.

— Не дерзите, молодой человек, — ответил тот, — мало того, что вошли в мою резиденцию без спросу, так еще и разговариваете без соблюдения этикета. Я — король!

— И верно — король! — матюкнулся про себя Санчо Панса. — Извините, вашество, обознался! Уж больно здесь все, как бы это сказать… да вот и девчонка эта — я же знаю ее, свиней она у нас в селе пасла — Дунька или Манька… и вы на короля не больно-то смахиваете, вот и решил — постоялый двор.

— А вы таки хам, — рассердился король. — Эта, как вы изволили выразиться, пастушка — моя жена, Дульсинея Тобосская; из-за нее, между прочим, люди тыщщами гибнут, она — секс-символ нации!

— Или вы больны, — Санчо даже вспотел, — или у меня горячка.

— Какой-то вы странный, рыцарь, — заметила Дульсинея. — Где же это вы все свои доспехи растеряли?

Санчо постучал себя по лбу, но консервного звука не услышал.

— Дело в том, что я не рыцарь, — сознался он, — а простой оруженосец. А на вашем месте я что-нибудь сделал бы, чтобы остановить войну. Все же ведь думают, что вы секс-символ, а вы бы вышли и сказали всю правду.

— Это ничего не изменит, — сказала Дульсинея. — Я не причина войны, а только повод, оправдание. Жернова вертятся, потому что ветер дует, а ветер дует всегда.

Санчо попрощался с хозяином постоялого двора и его женой, делая при этом вид, что считает их королем и королевой. Выйдя наружу, он оказался на автобусной остановке, где уже шла посадка, но Санчо не надо было ни в Мехико, ни куда-либо еще, поэтому он просто присел посидеть. От очереди отделился молодой человек в сверкающих доспехах и, представившись очередным бредовым именем и ученой степенью, стал напрашиваться к Санчо в оруженосцы.

— Если у доблестного рыцаря есть сердце, он не сможет отказать мне в моей просьбе, — сказал молодой человек.

— Какой же я тебе рыцарь? — ничуть не изумившись, удивился Санчо. — У меня и доспехов-то нет.

Когда жена выгнала Ходжу Насреддина из дому, он сказал про себя: “В действительности она добрая и чистая женщина, сущий ангел”. Вытерши кровь с лица, он стал измерять шагами улицу, прикидывая, где бы переночевать. С приходом темноты существенно понизилась и температура, поэтому Насреддин стал повторять: “Мне жарко. Тепло разливается по моим рукам и ногам. Мне жарко”. Теплее от этого ни капли не становилось, но, как известно, блажен кто уверовал безо всяких на то оснований. Через полчаса, остервенело потираясь, Насреддин сказал вслух:

— Спасибо Тебе, Господи, за то, что Ты создал такой совершенный мир! Воистину, наилучший мир из всех возможных… — жрать, правда, уже хотелось чертовски, и Насреддин, кривляясь в темноте от ужаса, поплелся назад домой.

— Фатима, — неуверенно проблеял он и поскреб пальцами дверь, — Фатима, пусти меня, что ли, переночевать, а?

В доме раздались шаги, и через некоторое время окно над головой Насреддина распахнулось. Он с надеждой задрал голову вверх, но надежда обманула его. В свете луны блеснуло ведро, и десять литров ледяной колодезной воды окатили Насреддина, не оставив на нем ни одной сухой нитки. Без лишних комментариев окно снова закрылось.

Славя Аллаха и благословляя жену, Насреддин поплелся прочь от дома. “Нет, — думал он, — до чего все-таки справедливо все устроено… Могла ведь и помоями окатить…” Остановившись возле чьего-то светящегося окна — единственного на всей улице — Насреддин с умилением подумал, что он не один бодрствует этой ночью во славу Аллаха. Приглядевшись внимательнее, он понял, что это дом безумного араба Абдулы Альхазреда, а это означало, что можно войти без стука.

Абдула, как всегда, что-то писал в своем талмуде, в камине дружелюбно горел огонь, а в чайнике заваривался зеленый чай (с финиками — это что-то невероятное!).

— Хорошо тут у тебя, — сказал Насреддин, развешивая одежду возле камина.

— Не обманывайся, — не отрываясь от своих каракулей, бросил Абдула. — Все это одна видимость. Пускай в камине горит земной огонь, но в сущности своей этот дом объят адским холодом. Пускай в твоей пиале душистый чай, но вместе с ним ты отведаешь и смолы! Здесь все, все без исключения, отравлено.

— Не знаю, — осторожно заметил Насреддин. — Лично я чувствую себя здесь довольно уютно. Лучше, чем на улице.

— Слепой котенок, — мрачно сплюнул в чернильницу Абдула. — Нашел, где чувствовать себя уютно. У меня кровь стынет в жилах от ужаса, а ему, видите ли, уютно…

— А чего ужасаться-то? — невинно спросил Насреддин.

— На чем ты сидишь, дурак? — объяснил Абдула.

— На ковре, — не понял Насреддин.

— Ты сидишь на тончайшей пленке, отделяющей тебя от черной бездны хаоса, и малейшего движения души достаточно, чтобы эта пленка порвалась, — казалось, что Абдула записывает собственные слова. — В этом мире тебя могут кастрировать, четвертовать, поиметь в задний проход, в конце концов, но все это касается лишь твоего тела. Если же ты вдруг упадешь духом, да не куда-нибудь, а в черную бездну холодного хаоса, то уже не жалкий кусок мяса, а твоя бессмертная сущность попадет в жернова зубов Того, Чье имя мне в западло тебе называть. Поэтому подумай о тонкой пленке, по которой ты все время ходишь своими грязными ногами, будь ты вовеки проклят и все твое потомство!

— По-моему, — сказал Насреддин, — ты слишком мрачно смотришь на вещи.

— На вещи?! — выпучил глаза Абдула. — Где ты увидел здесь вещи?! За каждой веревкой скрывается ядовитая змея, готовая укусить тебя в любой момент. Каждое неосторожное слово готово оборотиться черным заклинанием, низвергающим тебя в ад или исторгающим оттуда сонмы кровожадных демонов! Каждый воробышек готов выклевать тебе глаза, как только ты потеряешь бдительность. Каждая шлюха норовит заразить тебя триппером. Каждый продавец пытается тебя обвесить. Начальство все время химичит с зарплатой. Сантехник, сука, третью неделю не приходит. А сегодня утром кто-то насрал у меня на пороге, а ты говоришь — жизнь прекрасна и удивительна?!

— Ну, не то чтобы удивительна…

— С каждым моим шагом, — строго сказал Абдула, — я чувствую, как эта чертова пленка трещит и прогибается под весом моего тела. И в этом нет ни фига прекрасного и удивительного.

Насреддин решил тактично промолчать. Замолчал и Абдула. Через некоторое время он все-таки отложил перо, захлопнул книгу и воззрился на Насреддина.

— Знал я одного человека, который побывал в аду.

— Что?! — вздрогнул Насреддин.

— Мой учитель, — объяснил Абдула, — был тем, кого называют восставшим из ада. Хэллрейзер, понял? Так вот. Ему довелось умереть, побывать в аду и вернуться.

— Как же ему это удалось?

— Достаточно лишь захотеть, — пожал плечами Абдула, — так он сам мне объяснил. Адские страдания столь тяжелы, что на желание от них избавиться попросту нет сил. Но мой учитель был чувак неслабый. Сил у него хватило — ровно настолько, чтобы захотеть. И этого оказалось ровно столько, сколько нужно. Кипящим кровавым плевком его низвергли из адской пасти в наш мир.