Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

- Дождешься, не горюй, - улыбнулся монах. - А при встрече покажешь ему, какие хорошенькие у тебя ножки?

Петронила, стоявшая на коленях боком к Грегорио, резко повернулась к нему, забыв, что теперь он может увидеть персикового цвета полушария под расстегнувшимся корсажем.

Монах, любуясь, поглядел на нее, отхлебнул вина из фляжки и воскликнул:

- Gaudeamus! Возрадуемся! День прекрасен, и милость божия с нами.

- Откуда вы здесь так рано, падре? - полюбопытствовала Рухела.

- А я нынче ночевал в Маньяре, уроки же мои из латыни и греческого сегодня отменены: дон Мигель отсыпается...

- Знаем! Знаем!

- Но не знаете вы, милые мои кряквочки, что позавтракал я с Али...

- О, это мы видим, - ободренная ласковым тоном монаха, перебила его Петронила. - Видим, что завтракаете вы второй раз. Это у вас каждый день по два завтрака, падре?

- Как бог даст, о непоседливая дочь моя, - ответил монах. - Когда по два завтрака, а часто - ни одного. Ты же не будь такой языкастой, а то у тебя рано морщинки возле рта появятся.

Петронила, пристыженная, вскочила, бросилась целовать ему руку.

- Ладно, ладно, брось, доченька, - пробормотал старик. - А теперь подойдите-ка вы все ко мне...

Женщины быстро окружили его, и Грегорио стал опоражнивать объемистую суму, раздавая им остатки вчерашних лакомых блюд.

Радуются, благодарят его женщины - они счастливы...

- Я домой отнесу, - говорит Агриппина.

- Ничего подобного! - вскричал старик. - Садитесь здесь и ешьте!

Они повиновались, а монах, зорко вглядываясь в дорогу к замку, начал пространно описывать, какие диковинки прислал из Нового Света дон Антонио племянникам. Изумленные женщины даже есть перестали - слушают, разинув рот.

- Куда это вы все время смотрите, падре? - спросила любопытная Петронила.

- А ты ешь да помалкивай, - буркнул монах, начиная что-то рассказывать - под говор его приятно убегает время.

Женщины распрямляют спины, дают отдохнуть коленям, одна кормит младенца, лежащего в корзине на берегу, другая смазывает стертые колени салом - всем им хорошо.

Вдруг Грегорио завидел на дороге облачко пыли.

- Скорей за дело! - торопливо предупреждает он женщин. - Едет майордомо!

- Дева Мария, не отступись! Ох, что будет!

Едва успели взяться за вальки - Нарини тут как тут. При виде монаха он нахмурился. Не любит майордомо капуцина. Грегорио в его глазах - один из той черни, удел которой служить господам, не жалея сил, однако Нарини побаивается его: как-никак наставник юного графа. Поэтому Нарини всегда старается уклониться от встречи с монахом, не замечать его. Вот и сегодня майордомо повел себя так, словно Грегорио тут и нету.

- Усердно ли стираете? - проскрипел он своим сухим, неприятным голосом.

- Стараемся, ваша милость, - отвечают женщины, не поднимая глаз от белья и не переставая стучать вальками.

- Мало сделано с рассвета! - свирепеет Нарини. - И это все? Баклуши били, ленивое отродье!

Видя, что Нарини уже взялся за хлыст и собирается спешиться, Грегорио подошел к нему.

- Дай вам бог доброго утра, ваша милость. Я проходил мимо и уже довольно долгое время смотрю, как работают эти женщины. От такой работы, вероятно, болят спины и колени - вам не кажется?

Майордомо насупился:

- Не подобает вам, падре, занимать свой ум такими размышлениями.

- Почему? - с удивлением возразил монах. - Когда-то ведь вы сами учили по закону божию, что труд работников следует облегчать.

- Стало быть, вы здесь облегчаете их труд?

- Как можно, сеньор? Наоборот, я жду, что так поступите вы.

- Что? Я?! - Нарини до того взбешен дерзостью старика, что голос его срывается.

- А разве нет? - удивляется капуцин. - До сих пор я полагал, что ваша милость исполняет святые заповеди.

Испугавшись такого оборота, Нарини выкатил глаза, и челюсть его отвисла от неожиданности.

- Я полагал в простоте своей, - продолжает Грегорио, - что святая наша католическая церковь имеет в вашем лице надежного и преданного слугу, который чтит Священное писание...

Страх овладевает майордомо. Одно неосторожное слово - и его могут обвинить в еретичестве...

- Я чту заповеди, - заикаясь, лепечет он, - хотя не знаю, какую из них вы имеете в виду...

Грегорио, почувствовав, что сейчас его верх, воздел правую руку и молвил строго и с силой:

- "Не поднимай руки на работника своего и дай ему отдых в труде его!"

Нарини сунул хлыст в петлю при седле и, беспокойно моргая, произнес:

- Я не хотел бы, падре, чтобы у вас сложилось обо мне превратное мнение...

- Не хотел бы этою и я, - твердо ответил монах.

Поворачивая лошадь, Нарини процедил:

- Желаю вам приятно провести день, падре.

- И вам того же, дон Марсиано, - вежливо отозвался монах.

Через несколько минут от майордомо осталось только облачко пыли, клубившееся по дороге к замку.

Пораженные женщины замедлили движения вальков; они не сводят глаз с монаха, который спокойно отряхивает хлебные крошки с сутаны, собираясь уйти.

- Вы спрашивали меня, как отдыхать, как разогнуть ненадолго спину. Вот я вам и показал. Разогнуть спину, передохнуть, перекинуться добрым словом оно и богу мило, и для спины полезно. Так-то!

Женщины поняли, рассмеялись радостно и кинулись целовать руки старику. Но тот, отдернув руки, строго проговорил:

- Кшшш, прочь, индюшки! Клюйте что-нибудь получше, чем моя морщинистая кожа! - И, подняв руку для благословения, добавил: - Господь с вами! Да будет светел ваш день!

Затем, повернувшись спиной к ним, зашагал вразвалку к недальнему своему жилищу в Тосинском аббатстве.

Петронила крикнула ему вслед:

- Падре! Разве есть в Священном писании заповедь, о которой вы говорили Нарини?

Грегорио оглянулся на красавицу, усмехнулся и задумчиво проговорил:

- Нету, девушка, а надо бы, чтоб была.

Прачки долго, с любовью, провожали глазами его коренастую фигуру, следя за тем, как поднимает пыль подол его сутаны, потом снова склонились над бельем. Но на сердце у них стало веселее, и искорка надежды затлела в душе.

* * *

Ладья отдала свое богатство. Шкуры обезьян - рыжие, светлые, полосатые и в пятнах; выделанные кожи, расписанные яркими красками; индейские боевые щиты, ткани, покрытые узором, повторяющим очертания листьев и цветов; веера из соломы и перьев попугая; ожерелья из когтей коршуна и зубов хищных зверей; раковины, диадемы из пестрых перьев, боевые топоры, тростниковые дудочки, мокасины, луки, стрелы, маски индейских воинов...

Каталинон сдал отчет за дорогу, принял похвалу и золотые монеты и бродит теперь в сумерках по двору, ищет тень тени своей, зеницу ока своего, душу души - Петронилу.

Час настал. Пора нам в путь.

Отзовись на голос мой.

Попроворней, милая, будь,

Поскорее дверь открой.

Откуда-то сверху отвечает ему девичий голос, подхвативший знакомую песенку, которую Каталинон, бывало, так любил слушать из прекрасных уст Петронилы: