Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

На набережной у самой реки стоит на мешках с Кукурузой падре Грегорио. С жалостью смотрит он на истощенные лица эмигрантов, на провалившиеся глаза голодающих детей, и доброе сердце его дрожит от горя при виде такого бедствия. И, воздевая руки, поднимает голос старый монах:

- Бог да пребудет с вами, братья по нищете! Да станет жизнь ваша за океаном хоть на одну капельку легче, чем была она здесь!

- Спину-то гнуть везде придется, падре Грегорио! - кричит с палубы грузчик. - Помолись за нас, чтобы нам с голодухи не сдохнуть!

- Я буду молиться за вас каждый божий день, - обещает Грегорио. - Но и вы должны защищаться если от вашего труда будет ломиться господский стол, а вам доставаться одни объедки!

- Да как нам защищаться-то, голубчик ты наш, - голыми руками против алебард?

- Тысяча голых рук да правда в придачу - сильнее полусотни алебард! вскричал Грегорио. - И кто защищает хлеб свой, тот защищает бога, ибо бог любит бедных и ненавидит богатых!

- Ты прав, падре, мы будем бороться! - мощно гремят голоса с обоих судов. - Не хотим помирать с голоду!

- Боюсь, падре, - говорит монаху женщина, стоящая около него, - боюсь, как бы не услышали тебя доносчики...

- Пусть слышит меня сотня доносчиков! - бушует монах. - Я повторяю лишь то, что написано в Священном писании! Все люди - дети божий!

- Правильно! - откликается с корабля грузчик. - Ты прав, дорогой наш падре, и мы послушаемся тебя!

С обеих палуб несутся крики одобрения.

- А сыщется такой спесивый барин, который не признает за вами право есть досыта, как это было здесь, то знайте, он безбожник, и я уже сейчас призываю на него божью кару!

- Правильно-о-о! - разносятся голоса и на берегу.

- Кто дал вам право, достойный отец, призывать божий гнев на кого бы то ни было? - вкрался тихий, гладкий, змеиный голос из-за спины Грегорио.

- Мой сан, мой долг служителя божия, моя совесть! - не оборачиваясь, гремит Грегорио.

- О, этого мало, - проскальзывает голос в щелочки тишины. - Церковь признает такое право только за епископами и прелатами, равными им по рангу, то есть за настоятелями, аббатисами...

Грегорио обернулся и очутился лицом к лицу с Трифоном.

- Это вы, падре? - добродушно удивляется монах, протягивая ему руку.

Трифон не шевельнулся, руки его скрещены на груди, глаза мечут злой блеск из-под широких полей шляпы.

- В последнее время Севилья взбудоражена, - ровным голосом произносит Трифон. - Духовенство встревожено, ибо народ подстрекают речами, которые носят оттенок философии, но ядро их источено ересью. На исповедях люди рассказывают странные вещи, свободомысленно толкуют о ненужности молитв...

- Оставь монаха в покое, падре, - слышится резкий возглас. - Нас и господа бога он понимает лучше, чем всякий архиепископ, ясно? Проваливай!

- Я ухожу, - говорит Трифон, стараясь разглядеть и запомнить дерзкого, но там стоит уже добрый десяток. - Думается, достойный отец, знакомства ваши подозрительны. Они повредят вам.

- Эй ты, черный ворон! - раздается из-за мешков еще один голос, и все видят, что он принадлежит здоровенному детине, чьи кулаки весят много фунтов. - Чего ты там болтаешь? Падре такой же бедняк, как мы. Стало быть, он наш. А ты, лицемер, катись отсюда, или, как бог свят, я заставлю тебя пробежаться во все лопатки!

Трифон мгновенно исчез.

- А ты поберегись, падре, - советует монаху детина. - Эти птицы мясо любят, ясно?

Колокол зазвонил в последнем приступе неистовства, из вод Гвадалквивира поднимаются якоря, и надуваются ветром желтые, оранжевые, алые паруса с изображениями святых покровителей.

- С богом! Прощай, падре Грегорио! Не забывай нас, старый!..

* * *

Благословив отплывающих и тех, кто остался на берегу, Грегорио медленно двинулся к городу. И вдруг - перед ним Мигель...

- Сынок! Как я рад видеть тебя! - ликует старик, обнимает Мигеля, но тотчас, спохватившись, кланяется. - Простите, ваша милость...

- Падре Грегорио! - радостно обнимает его Мигель.

И вот Грегорио уже ведет гостя в свою, как он называет, берлогу, рассказывая по пути о своей жизни.

- Ты увидишь, Мигелито, - старый ребенок, в восхищении, опять переходит на "ты", - ты увидишь мое жилье в Триане - крысиную нору. Да что поделаешь! Ведь и там можно заслужить вечное спасение. Я, знаешь, живу у сестры. А вот мы и пришли, сынок. Вот мы и дома... Эй, Никодема, сестричка, накрой-ка на стол, пусть и у нас покрасивее станет - я веду дорогого гостя! - крикнул Грегорио куда-то вниз и, взяв Мигеля за руку, повел его по крутой лестнице в подвал.

Здесь сыро, со стен каплет, хотя погода сухая и теплая - нищета течет здесь потоком, и в полумраке грохочет кашель.

Мигель пожал руку сестре Грегорио - преждевременно состарившейся сорокалетней женщине.

- Солана, душа моя, зажги свечку!

Перед пламенем свечки разбежались по углам злые тени, свернулись на соломе, и в пятне света выступило нежное беленькое личико девочки лет двенадцати. Два ее младших брата ползают по полу, полунагие, бледные, как мучные черви, их тельца худы, прозрачны - кожа да кости...

Грегорио поставил на стол бутылку дешевого вина и две чарки.

- Вот тут я и живу, Мигель, и всем доволен. А эта малышка, - монах привлек к себе Солану, - самая моя большая радость. Мы вместе читаем Писание, и я объясняю ей.

- Это сеньор Мигель, которого ты учил? - спрашивает девочка.

- Как ты угадала? - удивлен Мигель.

- Дядя часто рассказывает про вас, и я вас таким и представляла...

Мигель настаивает, чтобы семья Грегорио покинула это гнусное сырое подземелье.

- Нет, нет, сеньор, - возражает Никодема. - Так живут многие... Здесь умер мой второй брат, и если тут было хорошо для него, то почему здесь нехорошо для нас? Мы, бедняки, должны довольствоваться тем, что имеем, правда?

Мигель узнал, что такое нищета, и это открытие потрясло его. Он ужасается мысли, что люди так живут. Что так живет его падре. Но Грегорио счастлив встречей.

Посидели, попили вина, и Мигель с изумлением чувствует, что сегодня ни с кем ему так не хорошо, как с этим старым монахом. Но он не может освободиться от ужаса - в каких дырах живут бедняки! Он заставил Грегорио принять деньги хотя бы на то, чтобы побелить стены и настелить пол. И ушел.

Грегорио проводил его до моста, соединяющего Триану с городом. На мосту они остановились и, опершись на перила, загляделись на коричневые воды. Не глядя на старика, Мигель тихо промолвил:

- Вы говорили мне, падре: "Какая радость была бы мне в жизни, если бы не мог я быть полезен другим? Чтобы жизнь моя чего-нибудь стоила, я должен приносить пользу людям..."

Григорио едва осмеливается дышать. Так вот о чем думает мой ученик! Мой любимый ученик!

- Да, я говорил тебе так, Мигель, - тоже тихо отвечает он, и не может отвести взгляда от губ молодого человека.