Иван Лазутин - Суд идет

— Но ведь их за это посадят! — обеспокоенно сказала Раиса Павловна.

Ануров грозно посмотрел на жену.

— Что и требовалось доказать. — Одним только движением бровей — сам Ануров оставался каменно-неподвижным — он дал понять Раисе Павловне, чтоб она слушала, не перебивая. — Когда Мерцалову и Школьникову посадят в тюрьму, тогда у следователя Шадрина будет одно из двух: или он должен искать смягчающие вину обстоятельства, или передаст дело другому следователю. Второе, думаю, исключено. Но если он фанатик, то и в этом случае мы можем выиграть. Не думаю, что в Богданове не заговорит совесть. К тому же он трус. Сходи к ним еще раз, расскажи ему обо всем и тонко намекни, что часть похищенного шла на подарки и подношения родственникам и знакомым. Только разговор этот должен быть с глазу на глаз. Не вздумай делиться об этом с сестрицей. Она может все испортить.

Раиса Павловна попробовала робко возразить:

— Боря, а может, вначале все это рассказать Асе? Ведь ты знаешь, какое влияние она имеет на мужа!

Ануров помолчал, потом согласился:

— Может быть, и так. Главное — нужно обо всем довести до сведения Богданова. У него рыльце в пушку. Особенно подчеркни: если он будет толкать падающего — чего доброго, этот падающий ухватится за его пятку. Может утянуть за собой. Так и намекни, мол, велел передать Борис Лаврентьевич. Пусть он знает, что от сумы и тюрьмы никому нельзя зарекаться.

— А про кассиршу что сказать?

— Слушай и не перебивай. — Ануров разглаживал угол полы куртки и тихо, очень тихо продолжал: — За то, что Школьникова прикрывала все наши махинации, Фридман трижды давал ей деньги. — Ануров поднял усталый взгляд на жену и сделал некоторую паузу. — Это самый щекотливый пункт. Пусть Фридман зарубит себе на носу, что в течение последнего года за каждую крупную махинацию он давал кассирше Школьниковой деньги. Давал за драп, за ковры, за кожаные перчатки. Разумеется, его сразу же спросят: сколько денег он передал, при каких обстоятельствах, когда, где, какой купюрой. Его могут запутать на самых пустяковых деталях. На этих мелочах при допросе, как правило, ловят. Так вот, передай его Галине, чтобы он эти мелочи вдолбил в свою голову так, как будто это было на самом деле. Разбудят посреди ночи на допрос — он должен, не моргнув, повторить: сколько давал, где, при ком, когда… Поняла?

— Вроде поняла. А с товароведом как?

— С товароведом справится Шарапов. Он хитрей и оборотистей. Этот тоже пусть даст показания, что он был свидетелем при том, как Фридман давал Школьниковой взятки. Запомни: три раза по пятьсот рублей. — Ануров зловеще посмотрел на жену. — Еще раз повторяю: три раза по пятьсот рублей. Сотенными бумажками. Второй раз давал при мне, в моем кабинете, в начале декабря, вечером, после работы.

— А если спросят за что?

— За то, что усердно служит и умеет молчать.

Раиса Павловна вздохнула и озабоченно проговорила:

— Ты бы, Боря, все это записал на бумажку, а то я боюсь, вдруг забуду. Уж больно много ты сразу мне наговорил!

Под небритыми щеками Анурова серыми полутенями заходили крупные желваки.

— Когда ты поумнеешь? — Он хотел что-то сказать еще, но в коридоре прозвучали гулкие шаги. Ануров смолк.

Дверь открыл тот самый солдат, в сопровождении которого Ануров шел на свидание.

— Осталась минута. Закругляйтесь! — Конвоир захлопнул дверь.

Ануров снова подумал: «Что это такое? Почему свидание без свидетелей? Неужели здесь кроется какая-то тонкая провокация? Или этот солдат просто дурашливый новичок?..»

— Сегодня же, немедленно все это передашь Фридманам и Шараповым. Должна быть полная согласованность. Пусть их жены любыми путями как можно быстрее передадут это мужьям. Предупреди хорошенько — нужно держать язык за зубами. Все. Поняла?

— Поняла, — со вздохом ответила Раиса Павловна, крепко сжимая в руках сумку.

Прислушиваясь к шагам в коридоре, Ануров тихо спросил:

— Как Владимир?

— У него пока все в порядке, правда, похудел очень.

— А с институтом?

— Пока учится.

— Как дочь?

Раиса Павловна потупила взгляд и ничего не ответила.

— Как дочь, я спрашиваю?

— Загуляла.

Брезгливая ухмылка искривила серые губы Анурова.

— Дождалась… Рада теперь, что некому сдерживать.

— Связалась с каким-то грузином, говорит, что в кино работает. Уже ночевать приводила его на дачу.

— А ты что?! — Ануров метнул на жену озлобленный взгляд.

— А что я, услежу за ней? Мы только с дачи, а она туда с ним. Соседи говорили.

— Ну что ж… — Ануров мрачно нахмурился, от чего морщины на лбу глубокими бороздками пробежали от виска к виску. — Ей видней. Отца теперь нет, сама себе хозяйка.

— Говорит, что обещает пристроить сниматься в кино.

— Изображать толпу? — Ануров снова ядовито ухмыльнулся. — За двадцатку овцой бежать в стаде и коситься на объектив кинооператора? — Он горько вздохнул. — Эх, вы!.. Обидно, что все летит по ветру: дача, квартира, все, что наживал годами…

— А может, и правда к делу пристроит, — неуверенно сказала Раиса Павловна. — Лишь бы не забеременела. Тогда от одного позора глаз не поднимешь. А вот Володя…

— Что он?

— Пьет много. Как забрали тебя, так в эту же ночь напился до беспамятства.

— Когда опечатали дачу?

— Две недели назад.

— Как прошел обыск?

— Все перерыли. Живого места нигде не оставили ни на даче, ни на квартире.

— Как потайник? — шепотом спросил Ануров.

— Который?

— В стене, в московской квартире.

— Этот цел.

— А под паркетом?

— Нашли сразу же. Какой-то прибор поставили на пол, покатали и сразу нашли.

— Стену пока не трогай. Даже не подходи к этому месту. За вами сейчас следят. Живите как можно скромней…

Ануров воровато повел глазами и, удостоверившись, что их разговор никто не слышит, продолжал:

— Теперь слушай главное. Я сделал предложение следователю Шадрину. Пока колеблется, но думаю, что клюнет.

— Сколько? — тихо спросила Раиса Павловна.

— Сто пятьдесят. Подумай, через кого вручить. Только очень осторожно. И жди моего сигнала.

За дверью послышались шаги надзирателя. Открыв дверь, он протяжно выкрикнул:

— Время истекло! Прошу следовать за мной!

Ануров и Раиса Павловна простились холодно, не глядя в глаза друг другу. В последние минуты, перед тем как выйти в коридор, Ануров на ходу бросил ей:

— Скажи дочери, пусть пожалеет отца. Владимиру домой пока появляться нельзя.

Перед Шадриным лежало перехваченное письмо, написанное рукой Баранова. Видно было, что писавший торопился, карандаш дважды ломался, Баранов писал:

«Лена! Ключ от секретера находится под диваном, на гвоздике. Все, что я написал, немедленно спрячь понадежней, а то может прийти милиция и нас с тобой обворуют. Они присвоят мое гениальное открытие, а потом судись с ними. Авторские споры — это самые сложные из всех тяжб. Лучше всего — увези рукописи на дачу и зарой в землю, только так, чтоб не было сыро. Береги мой труд. Идиоты врачи держат меня здесь совсем зря. Они бьют на то, чтобы признать меня больным и лишить права заниматься моей научной работой. Я совершенно здоров. А они все держат меня здесь. Каждый украденный у меня день они считают своей победой. Но я и здесь продолжаю свой труд. Правда, пока ничего не записываю, храню в голове. Как только приду домой — все запишу. Здесь есть такие субчики, которые лазят по тумбочкам и не прочь погреться в лучах чужой славы. Даже среди врачей. А один уже неделю улещает меня, чтоб я познакомил его хотя бы с тезисами моей работы. Мою тайну они не вырвут и под пистолетом.