Иван Лазутин - Суд идет

Мужики, примостившиеся на корточках рядом с рыжебородым, тоже замолкли. Чувствуя, что помешал, Дмитрий отошел в сторону.

— Да это, никак, Егоров сын? — услышал он за спиной чьи-то слова.

— Какого Егора?

— Покойного Шадрина, бригадира второй полеводческой.

— А ведь и правда, Кузьмич, сын Егора. Теперь я его вроде признаю. Такой же лобастый и обличьем весь в отца. Гляди ты, орел какой вымахал! А ведь до войны был во. — Сухонький мужичонка, признавший Дмитрия, поднял ладонь на аршин от земли. — Митькой зовут. Одно лето в моей бригаде копны возил. Старательный был мальчонка. Сейчас, наверное, в город дал тягу после фронта.

— А ты думаешь, в тебя, дурака, пошел? Как возил копны сто лет назад, так и сейчас тягаешь их, как вол. Он, брат ты мой, сейчас где-нибудь в городе делами ворочает. Гляди, какой костюмчик на ем.

— Шадринскую породу я знаю, кровя сильные, и масло в голове есть.

— В обиду себя не дадут.

— Да и кланяться перед людьми не станут.

Дмитрию хотелось продвинуться поближе и рассмотреть лица говоривших, но в это время к нему подошел Филиппок. Разглаживая левой рукой усы, он почтительно поздоровался с ним и покачал головой.

— Конец Гараське приходит, Егорыч.

— Не расстраивайтесь, дядя Филипп, решать будет не Кирбай, а народ. Если народ видит, что зря привлекли, то никуда его не выселят.

— Эх, мил человек, ты говоришь — народ! Вот посмотришь, как на этом народе сегодня Кирбай верхом поедет.

— Это уже совсем нехорошо, Филипп Денисович. Вы начинаете говорить лишнее. Я просил у вас пенсионную книжку Герасима. Принесли?

Филиппок достал из кармана пиджака документы Герасима. Была здесь и орденская книжка, и благодарности от командующих фронтов за проявленную храбрость при выполнении боевых заданий, и выцветшая вырезка из армейской газеты с фотографией Герасима, где он стоял в белом маскхалате с автоматом на груди.

— Гляди, Егорыч, как можно из человека сделать скотину. А спрашивается: за что? За то, что правды хотел добиться!

А народ все подходил и подходил к клубу. Встречались здесь и знакомые лица. Здороваясь с ними, Дмитрий старался держаться как можно проще, чтоб не чувствовалось того невидимого барьера, который с годами лег между ним и его одноклассниками. Большинство из них после семилетки пошли работать и сейчас уже обросли семьями. Но как ни старался он обращаться с ровесниками как ровня с ровней, все-таки чувствовал, что его собеседники напряженно и мучительно подыскивают умные слова и важные темы для разговора о политике, о погоде, о Москве… А Дмитрию хотелось говорить о другом. Вспомнив, как однажды — это было в пятом классе — конопатый Лешка Гараев гвоздями прибил к полу галоши старенькой нервной немки, он чуть не расхохотался, глядя в лицо постаревшего и не в меру серьезного Гараева, которого теперь все величали Алексеем Гавриловичем: главный бухгалтер райпотребсоюза что-то значит.

— Ты помнишь, Леша, как тебя на месяц исключали из школы за немкины галоши? — спросил Дмитрий, совсем не желая обидеть или подорвать авторитет главного бухгалтера.

От этого вопроса Гараеву стало не по себе. Он сразу как-то посерел в лице, закашлял.

— А вы как там, Дмитрий Георгиевич, в Москве своей поживаете? Мы-то что! У нас нет ни музеев, ни метро. Как она там, Москва-то? Бывал я в ней разок, когда с фронта ехал.

Шумит, Алеша, шумит Москва… — ответил Дмитрий, мысленно ругая себя, что в воспоминаниях своих не учел одного обстоятельства: рядом с Гараевым стоял его подчиненный Шкапиков, счетовод райпотребсоюза.

Выручил Гараева заведующий клубом, окликнувший его с крыльца.

Поспешно прощаясь с Дмитрием, Гараев уважительно потряс его руку и как бы оправдывался:

— Извини, Георгиевич, даже поговорить как следует не дают. Но ничего не попишешь — дела… — Улыбаясь, Гараев развел руками.

На выбитом «пятачке», шагах в пятидесяти от клуба, танцевала молодежь. Оттуда плыли унылые переливы баяна. Поднимая пыль, пары кружились легко, задорно. А баянист, припав левым ухом к темным мехам баяна, всю душу выливал в грустные и тягучие «Амурские волны». Дрогнуло что-то в Дмитрие. Не удалось ему в молодости потанцевать на кругу родного села. До армии был еще мальчишкой, взрослые ребята на танцы не пускали. Приходилось только глазеть со стороны да втайне думать: «Обождите! Вот подрасту — и я тогда…» А когда подрос — грянула война. Танцевать пришлось по колено в грязи на разбитых дорогах Смоленщины. Теперь можно было бы и потанцевать, но уже как-то несолидно. Задору нет, да и года не те. У ровесников уже дети ходят в школу, а он все еще холостяком бодрится.

Всматриваясь в лица танцующих, Дмитрий заметил, что на «пятачке» кружились девушки и парни не старше шестнадцати-восемнадцати лет. «Нет, все! Оттанцевался старина. Пора уступить место тем, кто помоложе». С этой грустной мыслью Шадрин направился в клуб, куда потянулся народ.

У крыльца его остановил Филиппок.

— Как думаешь, стоит выступить против Кирбая, когда зачнут разбирать Гараську?

— Смотрите, вам виднее, — ответил Дмитрий и совсем некстати улыбнулся, заметив вывернувшегося из-за угла деда Евстигнея. Стуча по пыльной дороге суковатой палкой, он тревожно остановился в отдалении и принялся из-под ладони смотреть слезящимися глазами на народ, столпившийся у входа в клуб. Подходить ближе не решался.

— Тут не до смеха, Егорыч. Я к тебе от души, со всей сурьезностью, а тебе шуточки, — обиделся было Филиппок. Но заметив деда Евстигнея, в сердцах плюнул: — Тьфу ты! И его, паларыча старого, на сход несет! Сидел бы на печке да грел свою тощую задницу. Ты чего, дед, притих? — окрикнул он остолбеневшего Евстигнея. — Чего притащился-то?

Дед Евстигней подошел ближе, но к крыльцу подходить боялся.

— Чего, спрашиваю, принесла тебя нечистая? — громче переспросил Филиппок.

— А велели…

— Кто велел?

— Как же, кликали, всех кликали. Кулачить, сказывали, будут.

— Кого кулачить! — По усам Филиппка пробежала ухмылка.

— А энтих самых… которые… барышничают да самогоном торгуют.

— И тебя, дед, в списки записали, тоже в Нарым сошлют! — пошутил долговязый вислоплечий мужик в синей рубахе и военной фуражке с треснутым козырьком.

— Э-э-э, сынок, — просипел Евстигней. — Меня, когда всех кулачили, и то не тронули, а сейчас разве что в Могилевскую губернию сошлют, да и то вряд ли, потому как охоты нет туда торопиться.

В наступившей тишине Дмитрий услышал, как за спиной его раздались тяжелые шаги. Он повернулся.

К клубу гуськом и парами подходило руководство района. Почтенно здороваясь на ходу со знакомыми, сухопарый скуластый председатель сельсовета Фитюньков приседающей походкой шел рядом с Кирбаем, отстав от него на полшага. Видно было, что он в чем-то оправдывался. Глядя себе под ноги, Кирбай время от времени кивал головой.