Вильям Козлов - Маленький стрелок из лука

Подошла громадная "Колхида" с длиннущим прицепом, на котором лежали хлысты, как лесорубы называют спиленные и очищенные от сучьев стволы деревьев. Увидев на лесной дороге людей, шофер сам остановился.

- Далече? - спросил он.

- Дяденька Петя, ты их подкинь до Умбы, - первой подскочила к нему Глаша. - Только не растряси на большаке... - И, не удержавшись, похвасталась своими подарками, которые держала в руках.

Пока лесовоз не скрылся в лесу, Глаша и Санька стояли на изрытой глубокими колеями дороге и смотрели ему вслед: две тоненькие фигурки на фоне зеленого густого леса, над которым низко висели рыхлые белые облака. Они не махали руками, просто стояли и смотрели вслед удаляющемуся лесовозу.

Пока Кирилл бегал в аэропорту, регистрировал билет, потом ждали в тесном зале, когда объявят посадку, он не думал о том, что совсем скоро останется один, а когда могучий лайнер, сотрясая воздух, круто взмыл вверх, вытягивая из себя, как паук паутину, белесую полосу выхлопа, он остро, до боли в сердце почувствовал свое одиночество. Стоя на летном поле и не видя снующих поблизости машин, он вспоминал, о чем они говорили, сидя на жесткой скамье, и не мог вспомнить. Кажется, Евгения просила звонить ей при первой возможности, а когда закончится командировка, дать ей телеграмму, она встретит его в Ленинграде...

Ленинград... Он казался далеким, как Антарктида. Пока не дали посадки, Кирилл несколько раз ловил себя на мысли, что он готов наплевать на командировку, на далекое село Морошкино, куда ему предстояло из Кировска добираться, сесть, пусть даже без билета, в самолет рядом с Евгенией и лететь в Ленинград...

У него сейчас такое ощущение, будто он налетел на каменную стену и остановился: в глазах темно, а в голове ни одной мысли. Хлопоты с билетом, ожидание самолета, который мог и опоздать, движение, беготня - все разом кончилось, и Кирилл остался один на один с самим собой. Это было что-то новое: до сегодняшнего дня Кирилл никогда еще таким одиноким себя не чувствовал. Казалось, и время остановилось. Он бесцельно слонялся по аэропорту, подолгу смотрел, как прилетают и улетают огромные, пышущие мощью и огнем серебристые сигары, как по красивым алюминиевым трапам с надписью "Аэрофлот" спускаются и поднимаются пассажиры, как электрокары подгоняют под брюхо самолетов вагонетки с чемоданами и коробками, а напоминающие гигантских членистых жуков бензовозы перекачивают в бездонные баки горючее.

Он мысленно разговаривал с Евгенией, запоздало произносил все те хорошие слова, которые никогда не говорятся, когда надо. После простуды щеки ее побледнели, глаза немного запали и оттого казались еще больше и глубже, но так поразившие его мелькающие искорки не появлялись. Молодая женщина была молчалива и печальна. Смотрела на него своими глубокими глазами, вздыхала, брала за руку и нервно сжимала его пальцы. И там, на трапе самолета, когда она обернулась в последний раз, его поразили ее глаза: они одни резко выделялись на побледневшем лице. Кирилл так и не мог понять, что ее больше волнует: возвращение в Ленинград или разлука с ним?..

Сейчас, когда ее не было рядом, у него осталось такое ощущение, будто самого главного он ей не сказал, а она ждала... Но и без слов должно быть все ясно: они любят друг друга и никогда больше не расстанутся. Пусть это будет последняя их разлука... Кирилл говорил ей, что они осенью поженятся и она переедет к нему. Он даже совал ей ключи от квартиры, чтобы она потихоньку перебиралась, но Евгения не взяла. Она никогда еще не была у него дома и вдруг одна заявится? А что подумают соседи? Он часами сидел у ее постели в Клевниках, строил планы на будущее, фантазировал, шутил, а она лишь улыбалась в ответ и молчала. И молчание ее можно было понимать двояко: она полностью с ним согласна или, наоборот, весь его лепет о женитьбе для нее - пустой звук.

Он до мелочей восстановил в памяти свои разговоры с ней и пришел к выводу, что Евгения ни разу не дала ему определенного ответа. Она или переводила разговор на другое, или просто молчала, с улыбкой слушая его. Почему она не ответила? Что ее сдерживало? В том, что она его любит, Кирилл не сомневался. Такие вещи всегда чувствуешь. И то, что ей было тяжело расставаться с ним, он тоже почувствовал... Так зачем он себя сейчас растравляет, мучает? Через месяц-полтора они встретятся и будут всегда вместе. Иначе Кирилл и не мыслил.

Фамильная ценность

Том раскатал ковер на полу, он раскинулся от стены до окна. Цвет темный, приятный, ворс длинный, ручной работы. Знакомый продавец позвонил из Апраксина двора, дескать, приезжай, только что принесли на комиссию приличный ковер. Том сел в машину и пулей туда, он давно заказывал ребятам ковер, но по вкусу не мог подобрать, а этот, как увидел, так сразу попросил свернуть в трубку.

Стоя посередине роскошного ковра, Том задумался, стоит ли его оставлять на полу. Придут гости, картежники, не всякий догадается снять грязную обувь в прихожей, натопчут, засыплют пеплом, чего доброго, прожгут окурком, зальют вином... А Том без малого тысячу рублей отвалил за ковер! Стоит ли бросать его под ноги разношерстной публике, что бывает у него?

Он решил, что не стоит, взял и повесил ковер на стену, тем более что бывший владелец пришил аккуратные петли по краю. Ковер хорошо смотрелся и на стене, правда, пришлось снять оттуда старинные деревянные тарелки, купленные по дешевке иконы. Их можно повесить в простенке между окнами...

Приготовив на газовой плите яичницу с колбасой, и быстро поужинав, он занялся своим любимым делом: достал из шкафа фанерную коробку, в которой ему когда-то из Астрахани прислали воблу, выложил из нее старую обувь, рваные носки, извлек со дна жестяную плоскую банку. Взвесил в руке, нежно погладил короткими пальцами. Обратная сторона ладони была испещрена коричневыми веснушками. Раскрыв жестянку, стал было пересчитывать ровную пачку крупных купюр, но спохватился, встал и плотно задернул фтору на окне, хотя было сомнительно, чтобы в этот вечерний час кто-нибудь оказался возле дачи.

Даже удачная покупка не подняла настроение Тому Лядинину. Он знал, лишь одно сможет отвлечь его от невеселых мыслей: деньги! В жестянке лежало ровно десять пачек. В каждой пачке по двадцать пятидесятирублевок. Как только его чуткие пальцы коснулись хрустящих бумажек, он откинул голову назад, полуприкрыл рыжими ресницами глаза... Пальцы ласкали радужные бумажки, ощупывали их, гладили, касались острых краев. Эти прикосновения действовали на него будто колыбельная песня матери на ребенка. Спокойствие и умиротворение снизошли на него. Он уже не думал о Еве, ковре, о том, как лучше развесить в простенке тарелки и иконы, он ни о чем не думал, он наслаждался...