Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

«Галя!.. Я хочу с тобой говорить… Мне очень тяжело… Помнишь, там, под нашей ивой, всего два месяца назад, мы загадали: что бы с нами ни случилось, куда бы ни забросила нас судьба — в день своего пятидесятилетия, на рассвете, мы придем на кручу Днепра к нашей иве. Ты еще тогда спросила: «А ты не разлюбишь меня старую, пятидесятилетнюю?» И я ответил тебе: «Мы никогда не будем старыми».

Очень тяжелые идут бои, Галчонок. Из моей батареи осталась треть личного состава…»

Григорий перечитал эту запись и почувствовал давящую боль в груди, которая всякий раз, когда он читал эти строки, горячей удушливой волной захлестывала грудь, подступала к горлу…

Десять дней назад, почти сразу же после выхода из окружения, как только принял разведроту, Григорий написал письмо деду. Ответа все еще не было. А пора бы. Кое-кто из его разведчиков уже получил письма из дому. Забеспокоился. Грешным делом, вчера выкроил полчаса, когда был в штабе армии, и заскочил в местную районную библиотеку. Просмотрел все последние страницы подшивки «Правды» начиная с июня. Некролога на академика Казаринова не было. Значит, жив. Решил написать деду еще: кто знает, может быть, первое письмо затерялось.

Примостившись у «люстры», Григорий поудобнее закутался в полушубок, наброшенный на плечи, и склонился над блокнотом.

«Дорогой дедушка!

Пишу тебе второе письмо после того, как вышел из окружения. На первое письмо ответа еще не получил. Я уже писал тебе о гибели Галины. Произошло это на моих глазах. Могилой ей стал Днепр-батюшка. Писать подробности нет сил. Если суждено будет свидеться — расскажу.

Как ты уже знаешь из газет и из сводок Совинформбюро, на нашем рубеже идут жестокие бои. Я пока жив и здоров. Командую ротон разведчиков. С болью в сердце по приказу свыше нам пришлось оставить знаменитое поле русской славы. Если бы не приказ свыше, все бы мы, но задумываясь, сложили свои головы на этом поле. Сейчас я от тебя совсем недалеко, в часе езды на твоем ЗИСе. Но знаю, что думать сейчас о встрече — просто смешно.

Сейчас глубокая ночь. Мои солдаты спят глубоким сном. Блиндаж у нас надежный. Над головой три наката толстенных бревен, а на бревнах земли метра полтора.

Если хочешь представить меня, вообрази такую картину: по обледенелым ступеням ты спускаешься вниз, и перед тобой предстают не врата Тамерлана, а «дверь», которую ты вряд ли когда-нибудь открывал — грубая, вдвое-втрое сложенная промерзшая мешковина, обледеневшая снаружи и мокрая изнутри. Ты отодвинул немного этот тяжелый «полог» — и на тебя пахнуло плесенью (землянка сырая, со стен течет), потом, прогорклым запахом бийской махорки, смешанным с затхлостью шинельного сукна и неистребимой копотью блиндажной «люстры», сооруженной из старой гильзы сорокапятки…

Ты вошел в землянку и плотно прикрыл за собой дверь-полог. Если прикрыл кое-как, наспех, то в довершение ко всему на тебя хлынет поток брани дневального, которому велено беречь в блиндаже тепло и «не пущать его наружу», ибо белый свет не натопишь.

Слева, рядом со входом, в нише глиняной стены, чадит огниво. Это наш «камин». Хоть и не дворцовый, но греет. Дым, по идее, должен выходить наружу по стволу разбитой пушки. Из таких пушек, если их собрать по полям сражений, можно соорудить горы. Но он, проклятущий этот дым, почему-то не лезет в ствол пушки, а расстилается по блиндажу, но теплее от этого не становится. Если дрова сырые, горят плохо, мы делаем «допинг» — подкладываем в «камин» «макаронного» пороха, коим начиняются артиллерийские снаряды.

Справа, как войдешь, — «стол»: три толстенных, на попа поставленных чурбака. На одном из них наша блиндажная лампа. На этих чурбаках мы делим хлеб, тушенку, сахар… И когда восемнадцать холмиков «харча» рядками лежат на «столе», дневальный встает спиной к нему и, устремив взгляд в бесконечность, ждет вопроса ефрейтора Иванникова. Он у нас считается богом правосудия.

— Кому? — спрашивает Иванников и тычет своим желтым, прокуренным перстом в одну из паек.

— Иванову!.. — по-шамански вещает дневальный.

— Кому? — снова звучит вопрос Иванникова, и снова его указательный палец показывает на очередную пайку.

— Петрову!..

А чтобы в «люстре» не вспыхнул бензин, смешанный с керосином, мы подсыпаем в нее соли. Фитилем служит лоскут серого сукна, который отрезал от подола своей шинели пятого роста Иванников.

Впереди, в темном чреве блиндажа, — с обеих сторон земляные нары. Ширина прохода между ними не больше метра. На нарах — солома, еловые ветки, плащ-палатки… Сырость со стен по специально вырытому в изголовье желобку струйкой (для этого нары делают по ложе к двери) стекает на «пол» блиндажа.

Я накинул на плечи полушубок и пишу тебе письмо. Дежурный связист сидит у дымящегося «камина» и клюет носом над телефоном. Половина моих разведчиков, с головой укрывшись сибирскими бараньими полушубками, спит. Остальные — в боевом охранении. Не спит только Иванников. Вздыхает, ворочается с боку на бок, несколько раз вставал курить. Вчера, получил письмо от жены. Пишет, что сынок лежит с высокой температурой. Очень переживает. Утешить его ничем не могу. Отступал он со мной аж от самой границы. Не раз и не два черным вороном кружила над ним смерть. Выходил я с ним из Вяземского котла, дважды он спас мне жизнь. А вот в клещах бессонницы вижу его первый раз.

Да, чтобы не забыть: блиндаж наш находится на опушке леса, в том самом месте, где перед моим поступлением в училище мы с тобой и с профессором Орлянским собирали грибы. Помнишь, тогда еще хлынул сильный ливень, и ты потерял корзину, полную грибов, которую мы потом нашли. А после дождя пекли в золе картошку. Теперь ты представляешь, где стоит наша дивизия и стены какого города за нашей спиной. Так что жить и воевать, Дмитрий Александрович, стоит: есть для чего и во имя чего.

Галина снится каждую ночь. И все улыбается, все зовет меня к себе… Я иду к ней, хочу сказать ей что-то важное, обнять ее… И тут же просыпаюсь…

Мы сейчас накапливаем силы для ударного броска. Для такого броска, от которого вздрогнет земля. Читай газеты и не молись за меня. Я заговорен судьбой. Снаряд, который должен был убить меня, уже давно разорвался. Эту фразу часто повторяет недавно произведенный в ефрейторы Иванников. Он по-прежнему не спит, ворочается…

Пишу тебе письмо, а немец методично, через каждые десять минут, ведет огонь из минометов — бьет по площадям. Это совсем не страшно: как я уже тебе сказал, над нами три наката бревен и метра полтора земли. Однако снаряды рвутся почти над блиндажом. Придется будить ребят. А жаль. Но солдаты мои молодцы, засыпают быстро. Лишь бы не приходили плохие письма из дому. Это хуже прямых попаданий. Обнимаю тебя, дедушка. Крепись и мужай. Ты нужен стране, науке и мне.