Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

— В разведчики хочу сосватать вас. Последние три ночи наши ребята или приходят с пустыми руками, или совсем не возвращаются. Начальник штаба приказал подобрать в разведку людей, знающих немецкий. Силой, в лобовую, не получается. Придется идти на хитрость.

— Это что — предложение или… — Григорий не закончил фразу. За окном, сотрясая воздух, один за другим, в разных местах, но недалеко от военкомата, разорвались четыре тяжелых снаряда. Или только сделав вид, что к артобстрелам и бомбежкам он уже привык, или и в самом деле уверовал, что двум смертям не бывать, а одной не миновать, но на разрывы снарядов майор не среагировал.

— Не предложение и не приказ, а доверие. Почетное доверие. Только что перед вами у меня был молоденький лейтенант с белокурыми кудряшками. Просился в разведроту. Тоже знает немецкий. Клялся и божился, что после вяземского котла ненавидит немцев так, что готов душить их голыми руками. А когда дело дошло до этой вот книжицы, — майор аккуратно завернул партбилет Казаринова в пергаментную бумагу и вместе с удостоверением протянул его лейтенанту, — то оказалось, что свою кандидатскую карточку лейтенант зарыл у старой часовни в деревне Паршино, в девяти километрах западнее Вязьмы. — Майор закурил и пододвинул пачку «Беломора» Казаринову. — Когда у нас в разговоре произошла заминка и лейтенант стал объяснять, что зарыл партдокумент из тактических соображений, чтобы в случае его гибели билет не попал в руки врага, я задал ему два щекотливых вопроса. Вместо ответа он чуть ли не закатил мне истерику. Сказал, что ямку для партбилета он копал не в кабинете вроде моего, а под бомбежкой, когда вдали показались немецкие танки, и копал он эту ямку не моим выхоленным ногтем, а штыком солдатской винтовки.

— И что же вы? — спросил Казаринов.

— Что я?.. Пусть объясняется в политотделе, а там ребята — на семи сидели, восьмерых вывели.

Казаринов вспомнил лицо молоденького лейтенанта, который был в кабинете майора перед ним. Из кабинета он не просто вышел, а вылетел. На вопрос Казаринова: «О чем там спрашивают?» — только махнул рукой и словно ошпаренный выскочил на улицу.

— Ну как, лады? — На глазах у Григория майор острым морским кортиком срезал ноготь на правом мизинце. — Целый месяц растил в госпитале. Даже жалко. А людей, как вижу, раздражает.

— У меня просьба, товарищ майор. Со мной из окружения вышли три солдата. За них я могу поручиться.

С этими ребятами можно идти за «языком» хоть в преисподнюю.

— Их фамилии?

Казаринов назвал фамилии Иванникова, Богрова и Вакуленко.

Майор записал фамилии и пообещал передать просьбу Казаринова начальнику разведотдела штаба.

Неожиданно в коридоре послышался пронзительный женский крик:

— Пустите!.. Пустите!.. Там умирают трое наших. Тяжело ранены!.. Нужна санитарная машина!.. Они истекают кровью…

Женщина вне очереди прорвалась к майору, в ожидании приема к которому томилось около двух десятков офицеров, вышедших из окружения и потерявших связь со своими частями.

— Товарищ командир!.. Наши люди попали под бомбежку! Три наших «калибровца» тяжело ранены… Перевязку им сделали, а в госпиталь не везут!.. Они же погибнут!.. Иванов ранен в живот… — Пересохшие губы на пепельно-сером лице женщины слипались, голос ее дрожал, на сером ватнике, вымазанном желтой глиной, темнели бурые пятна крови. На огромные кирзовые сапоги, в которые была обута женщина, налипли ошметки глины.

Майор позвонил в медсанбат и попросил срочно подослать к военкомату машину с санитарами.

Когда женщина ушла, майор доверительно сообщил Казаринову, что на можайском направлении из резерва Ставки формируется новая армия и что дивизия и корпуса этой армии идут из Сибири, с Урала, из Москвы…

— Есть основания полагать, что основной удар группы армий «Центр» будет нанесен на Можайском рубеже обороны. К Можайску подтягивается пока одна дивизия. По всей вероятности, вам придется воевать в ней.

— Что это за дивизия?

— Тридцать вторая Краснознаменная Дальневосточная, под командованием полковника Полосухина. Первые эшелоны дивизии уже начали выгружаться и походным порядком идут к Можайскому рубежу обороны. Головной эшелон со штабом дивизии уже выгрузился в Можайске.

— Какое назначение я могу получить в этой дивизии? — спросил Григорий.

— Я уже сказал вам: буду рекомендовать вас в разведку, — Майор встал и пожал Казаринову руку. — Нам с вами повезло, лейтенант. Я только что вышел из госпиталя, а вы из вяземского ада… И сразу вливаемся в легендарную дивизию. Так что если придется стоять, то будем стоять, как стояла эта дивизия у озера Хасан. А сейчас — вот моя записка к начальнику разведотдела штаба армии.

— Понял вас, товарищ майор. Спасибо за доверие. А как поступите с солдатами, о которых я вас просил?

— Этот вопрос решайте с начальником разведотдела. Солдатами занимаюсь не я. — Майор посмотрел на список, лежавший перед ним. — Пригласите ко мне капитана Бурова.

Григории вышел из кабинета майора и, поймав на себе взгляды усталых и измученных людей, ожидающих очереди, выкрикнул:

— Капитан Буров! К майору!

В углу коридора, тяжело опершись ладонями о колени, поднялся высокий худой капитан. Неторопливо заплевав самокрутку и расправив под ремнем шинель, он решительно шагнул к кабинету майора.

Воспользовавшись ночным затишьем, Григорий решил продолжить записи, которые он начал вести с того дня, когда они оставили левый берег Березины. Что толкнуло его к этому занятию — он еще сам не отдавал себе отчета, но чувствовал облегчение, когда на бумаге разговаривал сам с собой и с Галиной. Все чаще это чувство необходимости душевной исповеди заставляло его уединиться, чтобы записать несколько строк в толстом блокноте с клеенчатыми корками.

Записывал названия сел и городов, которые пришлось оборонять. Отмечал места гибели своих батарейцев, координаты их захоронения, с тем чтобы, когда отступление кончится и фронт стабилизируется, сообщить при первой же возможности их родным. Посылать горестные вести в дни, когда велись эти записи, не имело никакого смысла: почтовая связь в прифронтовой полосе была парализована настолько, что письма на восток в некоторых местах шли медленнее, чем перемещалась в этом же направлении линия фронта.

Первая запись на первой странице обжигала Григория всякий раз, как только он раскрывал блокнот. Он сделал ее при лунном свете на окраине села Марьинское, когда смертельно усталые батарейцы спали крепким сном под открытым небом, а его мучила бессонница. Примостившись у лафета орудия, вокруг которого спали солдаты расчета Серебрякова, Казаринов открыл блокнот и, напряженно вглядываясь в тускло-серый лист бумаги, вывел простым карандашом: