Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

— Тебя не привели, голубь мой, а притащили. На руках принесли. В чем только душа теплилась.

— Кто принес-то?

— Дружки твои, солдатики. Трое их было. Один моложавый такой, под потолок ростом, голова вся в бинтах, Егором его называли, а другой чуть помене, но тоже видный из себя, хохол, видать.

— А третий? — нетерпеливо спросил Григорий, видя, что, к чему-то прислушиваясь, старуха замолкла и мыслью переключилась на другое. — Какой из себя третий?

— Третий — сухонький такой, пересмешник и уж больно на язык востер. Ой, до чего ж востер!.. Завел с дедом моим про войну разговор, да так его в угол припер знаниями всякими, что мой старый греховодник аж взбеленился. Распетушился так, что за медалями в сундук полез, самого Георгия со дна вытащил.

«Иванников, он, — подумал Григорий. — Жив…»

— А не было с ними маленького татарчонка? Молоденький такой, шустрый, Альменем зовут… Шинель у него длинная, аж до пяток достает…

— Нет, сынок, татаров не было. Чего не было, того не было.

Старушка задумалась.

— Я все-таки слезу на пол, бабушка… Здесь жарко…

— Слезай, милый, слезай… Хошь, я пособлю тебе? — Старушка протянула Григорию свои изработанные старческие руки, на которых темнели выступающие извилины вен.

— Нет, бабушка, не надо, я сам, Во мне, почитай, пять пудов.

Ухватившись слабыми руками за деревянный брус печки, Григорий осторожно спустился на пол, прошел к столу, сел.

— А куда же делись дружки мои, те, что принесли меня к вам? Они что-нибудь сказали, когда уходили?

— А как же? Сегодня этот ваш пересмешник два раза приходил. Напилил с дедом дров, кормушку овцам починил, на кадушку обруч нагнал… Капуста в этом году такая уродилась, какой сроду не было. Что ни вилок — считай — полпуда… В чем солить — ума не приложу, а в погребе оставить — сгниет.

— Что же сказал этот пересмешник?

— Сказал, что, если не придешь в себя, завтра увезут в гошпиталь. Конфузия у тебя, сынок. — Старушка взглянула на часы и, встав на цыпочки, подтянула гирьку. Времени было половина одиннадцатого. Для октября — по-деревенски — это уже поздний вечер.

— А когда он обещал еще прийти? — спросил Григорий, глядя на потемневшие лики святых, тускло освещенные тоненьким бледно-фиолетовым язычком пламени лампады, висевшей на трех цепочках перед образами.

— Обещал заглянуть вечерком, да что-то нету…

— А про позиции он что-нибудь говорил? — допытывался Григорий. По немудреным ответам старушки он начинал представлять себе в общих чертах обстановку и положение, в котором находился.

— А как же, говорил… Правда, не мне — деду; мне не до разговору нынче было, целый день с хлебом возилась. И не удался. То ли тесто плохо подошло, то ли печку перекалила, подгорели нынче мои хлеба.

Во дворе залаяла собака.

— Наверно, он, твой солдатик, дай бог ему доброго здоровья. Хоть и пересмешник, а руки золотые и душа добрая.

Первым в избу вошел старик, за ним — Иванников.

Увидев Григория сидящим за столом, старичок остановился у порога, вскинул над головой сухонький кулак и петушисто воскликнул:

— Моя взяла!.. Я говорил, что к вечеру оклемается, а вы мне: в гошпиталь, в гошпиталь… Меня в японскую два раза так шибануло, что я и сейчас по ночам вскакиваю.

Опираясь на стол, Григорий встал и шагнул навстречу Иванникову. Тот был сильно взволнован. Пытался что-то сказать, но не мог: голос его срывался.

Они обнялись…

Старуха поднесла к глазам платок. Дед, чтобы не выказать слабости, сердито, рывком сбросил с себя фуфайку, зачем-то достал из-под лавки топор и, насупив брови, вышел в сенки.

— Где Альмень? — еле слышно спросил Григорий.

— Там… остался…

— Где там?

— У церкви… Заслонил вас от автоматной очереди…

Мысль о Знамени полка пронизала Григория словно током.

— А знамя?.. Где знамя?!

— Вынесли.

— Где оно?

— Сдали под расписку начальнику Можайского укрепрайона.

— Где расписка?

— У Егора.

У Казаринова отлегло от сердца.

— Ну а вы как? Куда-нибудь влились? Берут вас куда-нибудь?

— Все трое попали в сводный батальон. Батальон придали полку дальневосточников. Будем теперь воевать с сибиряками. Ребята что надо, огонь. Уже хлебнули войны на озере Хасан. У некоторых ордена есть. Один полк дивизии уже занял позиции. Остальные выгружаются из эшелонов в Можайске.

— А мне? Куда мне-то теперь податься?

— Я как раз пришел за вами, товарищ лейтенант. Послал командир батальона.

— Откуда он меня знает?

— Мы рассказали ему о вас. Переночуем в Бородино, а утром двинемся в Можайск. Это недалеко, двенадцать километров.

— А потом?

— Потом вернемся на Бородинское поле. Наш полк уже занимает позиции. Проходят как раз через Багратионовские флеши. Если бы вы видели, товарищ лейтенант, сколько на этом поле памятников!.. Пробовали считать — сбились со счету…

— Ну что ж, быть по-твоему.

От деревни Бородино до Горок не больше километра. Но километр этот показался Казаринову тяжелым. Сказывалась контузия.

По разъезженной дороге со стороны Можайска двигались машины с боепитанием, с продовольствием, ползли повозки с фуражом. Запряженные шестеркой-цугом, взмыленные артиллерийские лошади, всхрапывая, шли легко, расслабленно — пушки почти сами катились под уклон. Уже немолодой коновод, у которого Иванников спросил: «Всё сибиряки тянутся?» — в ответ промычал что-то невнятное и, шевельнув ременной вожжой по потному крупу гнедого жеребца, издал вытянутыми губами звук, который Григорий не раз слышал от московских извозчиков.

— Сибиряки? — спросил Казаринов у Иванникова, вглядываясь в обветренные лица бойцов, одетых почти во все новенькое, подогнанное по фигуре и росту обмундирование.

— Хасановцы, краснознаменцы. Целая дивизия. В Можайске столпотворение. Прибывает эшелон за эшелоном.

Ночью Иванников рассказал Григорию, что им читали приказ командующего фронтом о том, что все вышедшие из окружения остатки частей и групп, а также одиночки, после прохождения спецпроверки, будут формироваться в сводные батальоны и что эти батальоны вольются в полки Дальневосточной дивизии.

Не думал Казаринов, что вихрь войны вынесет его на священный рубеж России — Бородинское поле.

Пять лет назад он целый день провел на этом поле с дедом. Экскурсовод попался знающий свое дело словоохотливый старичок. Много любопытных деталей рассказал он о Бородинском сражении.

Полный впечатлений, Григорий вернулся тогда в Москву. А потом всю ночь ему снились баталии. Особенно подробно, даже с каким-то не по годам лихим азартом, старик экскурсовод рассказывал об атаках наполеоновских войск на Багратионовские флеши.

А через два года после этой поездки с дедом курсант военного училища Казаринов писал реферат по истории военного искусства на тему «Взаимодействие пехоты и артиллерии русской армии в боях на Бородинском поле 24–26 августа 1812 года».