Торгни Линдгрен - Вирсавия

Я скорблю о сыне царя Давида, ответила она.

Это мне должно скорбеть о нем, сказала я.

Он был такой кроткий, тихий, красивый, сказала Ахиноама. Я скорбела о нем еще прежде, чем он умер. Я скорбела, когда он был еще жив.

Но, Ахиноама, ты видела смерть сотен детей.

Да. Но ни один не был таким, как он.

Я видела в глазах Нафана, что он умрет, сказала я. Нафан никогда этого не говорил, но равнодушие его и молчание свидетельствовали, что Бог наверное убьет дитя.

Да, знамения говорили, что ему не жить.

Однако же скоро я рожу нового сына, сказала я. Сына, который будет не только называться благословенным, но и станет таковым.

Тогда Ахиноама вдруг зарыдала, я не знаю почему, голос у нее сделался пронзительным, как у плакальщицы, и она закричала:

Отчего Бог ходит меж нами как ангел убивающий! Как похититель младенцев! Каков же Он, Бог наш?

И я попыталась успокоить ее и утешить. Но ответа на ее крик у меня не было.

Тогда вместо меня ответил Мемфивосфей, он стоял в дверях, опершись на свои клюки, и когти набалдашников подле щек делали его похожим на сову, я чувствовала его удушливое дыхание даже с моей постели.

Он таков, каков Он есть. Он многообразен, Он обладает всеми свойствами, какие только можно помыслить, Ему присущи все качества, какие только есть на свете и могут быть нами помыслены. Он кровожаден, и полон любви, и мстителен, и всепрощающ, и отвратителен, и прекрасен. Он заслуживает весь гнев, и всю ненависть, и всю любовь, какую мы способны питать к Нему.

И Мемфивосфей продолжал:

Вопросы «существует ли Он» и «каков Он» невозможно отделить друг от друга, эти два вопроса Он в неисповедимости своей сплавил в одно, Он неизъясним и тем показывает нам, что Он существует. Он таков, каков Он есть, ибо мы не ведаем, каков Он. И дабы мы узнали, что Он существует. Бог — единственный, кто бы мог истребить Бога.

Но, Мемфивосфей! — воскликнула я. Откуда тебе все это известно?

Я сам додумался до этого, сказал он. Господь Сам принудил меня к таким мыслям.

Ахиноама же сказала:

Мне всегда было чрезвычайно трудно любить Бога. Я думаю, занятие это — любить Бога — более прилично мужам и храбрым военачальникам.

Но она уже не кричала и не плакала. А перед уходом сказала мне: да, конечно, ты родишь другого сына, родишь много сыновей. Богу угодно, чтобы мы рожали сыновей.

Я думаю, мой домашний бог — тоже бог. Мир полон богов. Для каждого человека есть свой. Что касается Бога, нет никакой нужды проявлять столь великую взыскательность.

Неведение отнюдь не столь уж нестерпимая мука.

Я думаю, криком да вопросами можно измучить себя до смерти.

То, что я говорю сейчас, я говорю не навечно; писец, надобно, пожалуй, стереть эти слова, потом.

Ты вправду все-все записываешь? Удивительно для меня, если не сказать странно, что мои слова кто-то записывает.

Я говорю медленно, чтобы ты успел начертать каждое слово, знаки для каждого слова, ведь все слова зависят друг от друга.

Плоть моя забыла благословенного, она не печалится о нем, груди мои вновь стали как у девственницы, и пупок вновь сделался ямкою.

Мне кажется, я ношу во чреве нового сына. Я всегда буду рожать одних только сыновей.

Рожать — значит покоряться Богу, исполнять волю Его. В каждом человеке сокрыты другие люди. Мемфивосфей и тот произвел от себя новых людей. Я думаю, Бог — это жизнь и род человеческий. Если бы не было смерти, не понадобилась бы и жизнь.

Если я скажу что-нибудь совсем уж ребячливое, ты не записывай. Если помышления мои не под стать царице, ты их не записывай, а только делай вид, будто пишешь.

Царь часто спит у меня. В женский дом он теперь ходит редко, а на земле вовсе не ночует. И я знаю, в доме шушукаются: он будто царицын младенец.

Он говорит, что во сне я посвистываю носом.

Я чищу ему уши моим мизинцем, собственные его пальцы слишком неуклюжи.

Тот, кто придет после меня. Царь часто говорит: тот, кто придет после меня.

Или просто: тот, кто.

Не знаю, кто придет после него, да он и сам, видно, не знает. Потому и говорит так часто о том, о ком сам не знает, кто это.

Я думаю, дитя, которое я ношу во чреве, и есть тот, кто придет после него.

Царь не способен жить в неведении. Неведение для него — нестерпимая мука.

Он опасается, что пророк выберет какого-нибудь пастушонка. Что божий человек в пророческом безумстве найдет обыкновенного отрока неведомо какого роду-племени, и изберет его, и помажет священным елеем, и провозгласит царем.

Тогда уж пусть хотя бы Шевания, говорит он. Но он так не думает. Шевания как будто бы несет на челе своем знак избрания, но это избрание совсем другого рода.

И я говорю царю:

Ты же сам был таким вот пастушонком.

А он отвечает:

Лишь один раз на тысячу лет родится такой человек, как я. Божественное во мне от природы соединено с человеческим. Обыкновенных людей зачинают и рождают по случайности. Я же был избран еще во чреве матери моей.

А тот, кто придет после тебя, тоже должен быть таким вот избранным?

Без избрания ни один человек не может властвовать другими людьми. Всякая власть основана на избрании.

И ты не можешь предоставить это неизвестности? — спрашиваю я. Не можешь предоставить Господу?

Он этого не может, он думает, Господь предоставил это ему.

Избрание — в самом моем семени, говорит он. У моего семени особенный сладкий запах, ты никогда не задумывалась об этом, Вирсавия? Мне кажется, так пахнет избрание.

А я не хочу говорить ему: так же пахло и семя Урии.

И оттого я молчу.

А все мои сыновья, говорит он. Даже Ахиноама не знает их числа. Как же я могу знать, кто из них избран?

Но я знаю, он думает:

Амнон или Авессалом.

Он уже избрал их обоих.

Аммон — сын Ахиноамы, самый старший из сыновей, когда он родился, царь еще жил в Хевроне и воевал с царем Саулом.

Амнон похож на царя. Широк в плечах, и глаза его спрятаны под бровями, под прищуренными веками. Он уже имеет шесть жен, которые живут в собственном его женском доме возле прудов для омовения, жен этих ему подарил царь. От царя он получает и вино, он любит пить вино, и, если его винные запасы иссякают, он приходит сюда, в царский дом, и требует, чтобы ему дозволено было править царством вместе с царем.

Тогда царь наливает ему вина.

Авессалом — сын Маахи, дочери царя Фалмая, которую Давид купил в Гессуре. У Авессалома длинные черные кудри, двое слуг причесывают их каждое утро, он высокий и красивый, самый красивый мужчина, какого я когда-либо видела, и он постоянно упражняется с мечом, копьем и луком. Он поклоняется тому Богу, который был Богом здесь, в Иерусалиме, до прихода Давида, имя его говорит, что он принадлежит Богу Иерусалима. Сам он говорит, что Шалим, прежний Бог царского города, — тот же, что и Господь. Я не знаю.