Торгни Линдгрен - Вирсавия

Амнон или Авессалом. Один из этих двоих.

Но ни тот ни другой не есть сын царицы.

Я мечтаю, чтобы сын, которого я ношу во чреве моем, подрастал поскорее, чтобы за год он вырос так, как другие за двадцать лет.

А царь Давид говорит:

Не умея сделать выбор между ними, я совершаю грех. Нерешительность — тягчайший грех царя.

Я же говорю:

Разве нерешительность не может быть также знаком от Господа? Что, если ни Амнону, ни Авессалому не назначено прийти после тебя?

Ты должен иметь терпение, говорю я.

Но неизвестность мучит его как непрестанно кровоточащая рана, она заставляет его стенать и плакать, будто дитя.

Я думаю, неизвестность и есть Господь.

Почему ты смотришь на меня вопрошающе, писец?

Тебе положено писать, и более ничего.

Авессалом подарил мне голубя в клетке, клетка стоит на столе подле моей постели, это павлиний голубь. Я назвала его Корван, что значит «дар Богу», и я говорю с ним. Авессалом купил его у слепого голубятника возле домов финикиян и прислал мне с Мемфивосфеем. Царь говорит, странно, что он подарил мне птицу. Не знаю.

Я чувствую в сердце жгучую боль и нежность, когда царь спрашивает у меня совета, я дивлюсь, и радуюсь, и замираю от страха.

Но в конце концов я приблизила лицо мое к его уху, раздвинула его кудри, прижалась губами к ушной раковине и прошептала быстро-быстро, но отчетливо и без тени сомнения:

Да, тебе следует взять Равву! Нельзя более медлить! Ты царь! Ты уведешь в полон сыновей Аммона и положишь их под железные топоры, ты убьешь их царя Аннона и истребишь бога их, Милхома! Должно тебе одолеть твою нерешительность.

Ну вот, а теперь давай посмотрим, что я сказала и что ты записал.

Мужи, что оставались в Иерусалиме, последовали за Давидом в Равву, многие из них были изувечены войнами былых времен, ехали они верхом на мулах или шли пешком, опираясь на посохи. Были здесь и юноши, которые пасли овечьи стада, и стерегли городские стены, и торговали, меж тем как Иоав и войско сражались с аммонитянами, они были полны волнения, и гордости, и надежд и, проходя мимо женщин, собравшихся у Гионских ворот, потрясали оружием — мечами, копьями, пращами, — все видели, что они на пути к первой своей битве.

По приказу царя все они принесли в жертву Господу козленка или голубя, царь же принес в жертву вола. Последние три дня они пили только воду и овечье молоко, и с собою вина не взяли, и целых семь дней не входили к женщинам. Они были чисты.

Царь ехал впереди, в красном шерстяном плаще. За ним на мулах своих — Амнон и Авессалом.

Три дня потребовалось им, чтобы дойти до Раввы, а следовали они тем же путем, каким в последний раз следовал Урия, упомянутым уже путем Урии, ночевали перед Иерихоном и у источника в одной из долин Галаадских.

Когда народ, пеший и конный, шел, и ехал, и шагал, и ковылял прочь из города, Вирсавия, и Мемфивосфей, и Шевания стояли у окна на северной стороне царского дома, Шевания держал в руке свою трубу, но от волнения запамятовал сыграть бодрую песнь, которую заранее разучил, Мемфивосфей, по обыкновению своему, вздыхал и стонал, и означать это могло что угодно. А Вирсавия боролась со слезами, которые просились наружу, она пеняла себе, что в замешательстве и тщеславии своем призвала царя отправиться в этот сомнительный и страшный военный поход; когда же царь обернулся и взмахнул рукою в знак привета, она вдруг почувствовала под сердцем резкий толчок — ребенок впервые заявил о себе, и ей почудилось, будто он встал там, у нее внутри, будто оттолкнулся ножками от ее лона, а ручками схватил за сердце.

Когда заметили аммонитяне их приближение — перво-наперво красный плащ царя Давида, как бы яркий костер на первозданной синеве небес, — когда увидели, сколько их и что вправду это царь и его сыновья, приказал тогда царь Аннон отворить городские ворота, но не поднимать меча, ибо всякое сопротивление бесполезно и запрещено, и камней не бросать, и щитов пред собою не выставлять, ибо негоже щитом своим бросать вызов царю Давиду, пришло время покорности и освобождения.

И царь Давид и народ его взяли Равву.

Аммонитяне стояли, склонивши непокрытые головы, некоторые пали на колени, ни один из мужей, из тех, что были еще живы, не смел глаз поднять на победителей; от измождения и горя многие даже из домов выйти не сумели; истощенные, но все же изрезанные на куски, полуобглоданные трупы животных лежали на улицах, весь город смердел тленом и смертью.

Бегством спасались одни только крысы.

Женщины стояли тесными кучками, обняв друг друга, — наверное, думали, что так смогут защитить себя и спастись.

Возле домов лежали дети, умершие от голода и жажды, большинство лежали ничком, уткнувшись личиком в землю, будто и они тоже выказывали покорность.

А у порога тут и там сидели старики, они разодрали свои одежды и до крови изранили тело свое.

Царь Давид ехал, стало быть, впереди, взор его устремлен был на палаты царя Аннона, туда он направлялся, но не мог он не видеть и безоружных покорных мужчин, крыс, женщин, стариков, мертвые тела.

Следом за ним ехали двое его сыновей — Авессалом, возложив меч перед собой на луку седла, неподвижный и горделивый, обратив к солнцу замкнутое юношеское лицо; Амнон, сгорбившийся и безучастный, усталый от верховой езды, ему хотелось домой в Иерусалим, хотелось пить, и, если бы не царский приказ, его бы здесь не было.

Когда же Давид увидел запустение и страдание Раввы, когда увидел, что все это наяву, когда смрад и жалобы проникли в его чувства, он подумал: Иоав мог бы сделать это вместо меня.

А когда он немного погодя увидел молодую женщину, похожую на Вирсавию, — она стояла на пороге дома и держала в руках плетеную птичью клетку, одинокая, всеми оставленная, глядящая в сторону, будто не хотелось ей видеть то, что поневоле видеть приходилось, — он вдруг ощутил жгучую боль в груди и горле, ведь и волоса у нее были собраны и заплетены, как у Вирсавии; лицо его и глаза как бы опалило огнем, дыхание перехватило, ему захотелось, чтобы мужи Раввы пошли на него с оружием, — воюющий должен иметь противника и врага, не то будет он побежден состраданием и размышлениями.

Но оружие, то, которое Иоав принудил их сохранить, аммонитяне попрятали либо закопали.

И невольно царь еще раз оглянулся на ту женщину на пороге дома.

И уже не мог обуздать щек своих, губ и век — она по-прежнему стояла совершенно неподвижно, держа перед собою клетку с павлиньим голубем, — и он заплакал и застонал так же испуганно, как побежденные.

И не переставал Давид плакать, пока он и народ его брали Равву.

Милхом был царским богом. И хотя каменное его изваяние — с широко распахнутым ртом, который как бы что-то кричал народу, с огромным раздутым чревом — стояло перед царскими палатами в Равве, на самом деле он был незримый бог, он жил в царе. Когда среди аммонитян выбирали нового царя, бог Милхом переселялся в его тело и оставался там до тех пор, пока царь был жив и при власти. Быть может, Бог и вправду был просто властью.