Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

Битый час ушел на то, чтобы собрать парашютные мешки, спасательное снаряжение и аварийный запас продовольствия, затем в несколько приемов все это было выброшено за борт.

— Сбрасывайте все, что есть, — требовал Ройс.

И вниз полетела даже легкая резиновая лодка, хотя, сбрасывая снаряжение, они видели, что половина парашютов не раскрылась. Командир снова занял место у штурвала, а Ройс надел жилет и брюки на гагачьем пуху, потом брезентовую куртку, подбитую толстым искусственным мехом, и поверх — летный стеганый комбинезон. В свой вещевой мешок он уложил мелочи, которые могли ему понадобиться, — аптечку, секстант с уровнем, таблицы, счетную линейку и карту, на которой со слов штурмана он отметил координаты. Парашют Ройса пришлось укладывать заново: он был уложен в сырой Англии, смерзся и мог отказать. Команда проводила Ройса до двери, штурман надел на него парашют.

Летчик выпустил закрылки, медленно подошел к месту катастрофы и отдал в микрофон команду прыгать. Ройс шагнул в пустоту за открытой дверью и закашлялся, вдохнув ледяной воздух.

Летчик сделал еще круг, чтобы убедиться, что Ройс приземлился благополучно, и, когда тот, не успев еще выпутаться из парашютных строп, помахал рукой, летчик убрал закрылки и повернул на юг, к американской базе Туле.

Внезапное переселение на полярную льдину не вызвало у Руперта Ройса особого подъема — он никогда не был искателем приключений.

Впрочем, нельзя сказать, чтобы его привлекало и скучное однообразие жизни, без тревог и потрясений. Он был единственным сыном очень богатых родителей. Отец его, правда, не имел отношения к Роллс-Ройсам, но происходил из династии крупных кораблестроителей, судовладельцев и фрахтовщиков. Тем не менее Руперт — любитель жизненных экспериментов, склонный к теоретизированию, — после войны отказался от положенной ему доли семейного капитала, решив, что деньги погубили его родителей и вот-вот погубят его самого, так как жить спокойно и счастливо можно лишь тогда, когда работаешь ради хлеба насущного.

Отец его, человек суетный, раздражительный, ленивый, но в общем благожелательный и щедрый, появлялся в Англии редко — в промежутках между долгими и бесплодными поездками на юг, на запад и на восток, которые он совершал под предлогом осмотра своих складов в Шанхае, каучуковых плантаций в Малайе или еще чего-нибудь в Чили, Японии и Австралии. У семьи и правда были там деловые интересы. Но по большей части путешествовал он, когда его одолевало отвращение к Англии или просто смутная тяга к странствиям, и причины эти казались Руперту такими незначительными, что он в них не вдавался. Даже в своих порывах отец был ленив. Умер он от туберкулеза в Пенанге, один, на душной, насыщенной субтропическим зноем веранде, плача (как писали сиделки) оттого, что умирает вдали от семьи. Это было в 1936 году.

Мать пережила его смерть спокойно. Теперь ей шел шестьдесят шестой год, но она тщательно за собой следила, хорошо сохранилась и выглядела самое большее на пятьдесят. С Рупертом она обходилась небрежно-ласково и совсем им не интересовалась.

Ни одного дня в своей жизни родители Руперта не работали, им даже в голову не приходило, что они должны работать. Вся беда была в деньгах. Руперт был уже почти взрослым, когда он понял — без чьей-либо помощи, — что именно в этом несчастье его семьи, вернее, причина того, что семьи у него в общем-то нет. Люди небогатые думают, что деньги приносят покой и счастье; а в его семье богатство лишь помогало убивать время; этим родители занимались постоянно, всю жизнь, и занятие это было неблагодарным, потому что сама жизнь теряла всякий смысл. Руперт рос сам по себе и долго не мог понять, в чем корень зла, сам едва не став жертвой ого бессмысленного существования.

В двенадцать лет его послали в Итон — единственное твердое и согласованное решение родителей за всю его жизнь. Они объясняй об этом так, будто поступить в Итон было столь же естественно, как родиться на свет божий, хотя занятия во французской начальной школе (а это все, что было у Руперта за плечами) едва ли могли ему дать то знание английского языка, какое требовалось, чтобы попасть в привилегированное учебное заведение.

Итон заставил его взглянуть на жизнь по-новому. Уже вполне самостоятельный и тщательно оберегавший свою детскую независимость от всяких посягательств, Руперт был поражен идиотизмом уклада английской закрытой школы и немедленно вступил в борьбу с этой в своем роде совершенной системой. Над ним еще никогда не измывались так методически, хотя он уже во Франции научился толкаться, лягаться, орудовать кулаками и локтями, защищаясь от старшеклассников. Драки его не пугали — он умел за себя постоять, но иерархия хамства, с которой он столкнулся, оскорбляла в нем анархическое, воспитанное во Франции, Чувство свободы. Он понял, что с этим хамством английской системы образования, с этой классической подготовкой к жизни высших классов Англии надо бороться с первого же дня, если он не хочет ожесточиться и потерять всякую способность чувствовать.

Хитроумный механизм Итона, предназначенный для того, чтобы вытравить из своих питомцев избыток чувствительности, не мог долго терпеть мятежника, а мятежник в свою очередь не мог стерпеть итонских порядков.

После одного, особенно бессмысленного избиения, когда двое старшеклассников растянули его ничком на скамье, а третий дал ему десять ударов тростью, он поднялся не столько умудренный, сколько взбешенный, схватил скамью и, ринувшись на одного из мучителей, сломал ему руку. Французская школа дала Руперту представление о логике, и эта скамья была тем логическим звеном, которое решило его выбор. В суматохе он вырвался и сбежал, захватив двадцать пять фунтов, которые давно приберегал для такого случая.

Правда, потом Руперт так и не мог убедить себя, что этот побег не был трусостью. Но с другой стороны, он всегда ясно сознавал, что если бы он не схватил скамью и не удрал из этой казармы, дух его был бы сломлен, и он стал бы одним из тех мальчиков, что до конца своих дней живут по правилам, которые ему, Руперту, противопоказаны.

Позднее он иногда жалел о своем бунтарстве, но в то время был непоколебим. Мать и йоркширский дядя, к которому он убежал, отослали его назад; в Итоне почему-то простили его выходку, видимо оправдывая ее французским воспитанием, но теперь он уже хорошо знал, против чего восстает, он стал действовать более хитро и изворотливо и даже стал подбивать на бунт других. В конце концов на него махнули рукой, сочтя неисправимым, и попросили мать (отец был в Вальпараисо) забрать его.

Он покинул Итон с торжеством, уверенный в своей победе, хотя и не совсем понимал, в чем она заключалась. Зато скоро стало ясно, что он на этом потерял, — попросту говоря, возможность получить законченное образование.