Джеймс Олдридж - Сын земли чужой: Пленённый чужой страной, Большая игра

— Да не все ли равно? — нетерпеливо спросил Руперт.

— Но это неслыханно! — воскликнул Филлипс-Джонс. — Вы порой преступаете всякие границы! Вы не имели на это права!

У Филлипс-Джонса от возмущения не хватало слов, а Руперт не мог взять в толк, что его так разволновало. Они не понимали друг друга, будто говорили на разных языках. То, что казалось Руперту совершенно естественным — непосредственное обращение к нужному лицу, позволявшее идти прямо, не пользуясь обходными путями, и устранявшее лишнюю волокиту, — Филлипс-Джонсу представлялось поразительной наглостью. И как только мог Руперт осмелиться на подобный шаг? Какая уж тут смелость, думал Руперт, он ведь просто пытался хоть как-то защитить себя от вздорных обвинений.

— Во всяком случае, — заявил ему Филлипс-Джонс, важно восседавший за своим аккуратно прибранным столом, — вопрос пока что остается открытым.

— Почему? Фэрфакс сказал, что все теперь зависит только от вас. Не будете же вы тянуть эту волынку?

— Боюсь, что придется, — поморщился Филлипс-Джонс.

— Вот как? Чего же вам еще не хватает?

— Вы ничего не желаете понимать, Ройс. Я вижу, что просто бессмысленно объяснять зам, как строится работа в таком учреждении, как наше.

Руперт только вздохнул.

— Начнем с того, что вся наша деятельность носит секретный характер.

— Вы не устаете мне об этом напоминать.

— Но мне приходится напоминать, потому что вы явно не отдаете себе в этом отчета. Неужели вам не ясно, что даже малейшее подозрение делает человека для нас непригодным?

— Подозрение в чем?

— В чем угодно.

— Но в чем меня можно подозревать?

— Ни в чем, конечно, но…

— Военная разведка сняла нелепый запрет, отстранивший меня от работы с секретными материалами, — терпеливо внушал ему Руперт, изо всех сил стараясь быть вежливым. — Значит, и вы должны снять.

— К сожалению, не могу.

— Почему же, черт побери?

— Пока не могу, — твердо произнес Филлипс-Джонс.

Непонятно было, чего он добивается — бережет честь своего сектора? Хочет проявить бдительность? Или внушить Руперту (в соответствии со своими собственными представлениями о долге) более глубокое уважение к военной тайне?

Руперт начал терять терпение:

— В чем же все-таки дело? Если меня ни в чем не подозревают, что же у вас против меня?

— Ну, что ж, придется вам все объяснить начистоту. Вы работаете в моем секторе только благодаря вашему имени и тому, что у вас есть в управлении влиятельные друзья. Вы нам, Ройс, не очень подходите. Мы все здесь — люди с научной подготовкой. Кроме вас, тут нет ни одного служащего без ученой степени.

— Мне казалось, что я с работой справляюсь, — сухо сказал Руперт.

— Не всегда. Практическую работу вы в общем выполняете, но вам известно не хуже, чем мне, что обобщать свои наблюдения вы самостоятельно не умеете.

— Какое это имеет отношение к тому, что мне отказывают в допуске к секретным материалам? — спросил Руперт, желая вернуть разговор к первоначальной теме, чтобы его не загнали в угол.

— Самое прямое. Одно к одному. Для нас все имеет значение, как вы себя ведете, как вы попали в наше управление, как вы работаете! А вы, между прочим, держите себя так, словно весь мир создан только для вас!

— По-моему, этот упрек необоснован, — холодно заметил Руперт.

— Нет уж, позвольте сказать все. Ваша работа…

— Вы раньше не говорили, что недовольны мной.

— Потому что я вас покрывал, как и все остальные. А так как у вас повсюду есть дружки…

— Это наглая ложь! — с возмущением воскликнул Руперт.

— Ложь? — оскорбленно осведомился Филлипс-Джонс. — Вот когда вы сможете сами выполнять теоретическую работу, тогда я позволю вам называть меня лжецом. И когда ваши друзья перестанут вмешиваться в дела моего сектора и хлопотать за вас, а ваша работа будет на том уровне, который требуется здесь. Вот тогда называйте меня лжецом, а до тех пор…

Руперт вскочил со своего места, побелев от злости. Несправедливость этих нападок на самое заветное, что у него было, — на его работу, привела его в ярость. Однако он постарался сохранить самообладание.

— Вы не имеете права так отзываться о моей работе, — начал он, сдерживаясь. — Бы не имеете права говорить, что я плохо работал в Арктике. Впрочем, мне безразлично, что вы говорите…

— Я считаю вашу работу неудовлетворительной! — заорал Филлипс-Джонс.

— Тогда я не вижу смысла в том, чтобы и дальше отягощать вашу нервную систему или эксплуатировать ваше ко мне расположение, — холодно отпарировал Руперт. — Примите мою отставку.

— У вас нет никакой необходимости подавать в отставку.

— Вы меня к этому вынуждаете, — спокойно возразил Руперт. — Зачем ломать комедию?

— Хорошо, не будем ломать комедию. Но если вы согласны прекратить всякие связи с русскими, мы можем пересмотреть это решение.

— У меня нет связей с русскими.

— Полученный вами русский орден — достаточное основание для…

Руперт не мог понять, почему Филлипс-Джонс так уязвлен этой наградой. Злится, что Руперт Ройс может поступать как вздумается и это сходит ему с рук? Руперт не пожелал пойти на уступки и покинул кабинет Филлипс-Джонса, не сказав больше ни слова, хотя ему и горько было бросить дело, которое так много для него значило.

С рождеством у Руперта не было связано семейных традиций. Когда еще был жив его легкомысленный отец, они иногда встречали рождество в каком-нибудь из лондонских больших отелей. Когда отец умер, рождество стали праздновать у матери — веселее, но уж никак не традиционно. Джо вернула его к английскому празднику рождества, который она любила и строго соблюдала.

Она все еще считала себя верующей, хоть и не отличалась набожностью. Руперт тоже придерживался если не христианской религии, то христианской морали. Джо водила детей к рождественской утренней службе в церковь св. Иоанна, и Руперт сопровождал их нехотя, но покорно: Джо настаивала, чтобы он хотя бы раз в год внушал детям, что именно религии обязан своими нравственными устоями. Он возражал, что воспринял их отнюдь не от приходского священника, она же доказывала, что, пожалуй, и от него. Откуда же иначе было Руперту знать, что хорошо и что плохо? Пусть косвенно, не прямо, но все равно научила его этому церковь.

Погода была холодная, ясная. Все сулило хорошее рождество. Джо нежно поцеловала Руперта. Она радовалась, что сегодня праздник.

Но Руперт, хоть и не подавал виду, настроен был грустно. Он винил в этом свои почки, однако обмануть себя ему было не так-то легко. В конце концов он потерял не просто работу, а то единственное, что придавало смысл его существованию. И это оказалось даже страшнее, чем он думал.