Збигнев Ментцель - Все языки мира

Рабочий бросил лопату на землю, перепрыгнул через ограду, окружающую статую, взобрался на постамент из серого камня и, глянув Божьей Матери прямо в лицо, принялся вытирать ее рукавом.

— Оставь! Не трогай! — крикнула дворничиха и, схватив рабочего за ноги, стащила его с постамента. — Шапку сними! — приказала она. — Небось не знаешь, перед кем стоишь.

Рабочий отступил на шаг, поднял с земли лопату и загородился от дворничихи черенком. Шапку он снять не мог, потому что таковой не имел. В черном комбинезоне и черном шлеме с прорезями только для рта, носа и глаз, он походил на Мефистофеля с иллюстраций к балладе Мицкевича.

В комнате зазвонил телефон. Я заколебался: подходить или не подходить. В эту пору чаще всего случались ошибки, но мог звонить и отец. Я немного подождал и после четвертого звонка снял трубку.

— Да, слушаю.

— Это я, — прозвучало в трубке. — Ты меня слышишь?

Голос был таким слабым, будто отец звонил из Владивостока.

— Слышу, но очень плохо.

— Может, перезвонить?

— Не надо, пап. Я слушаю. Говори.

— Погоди, я поправлю провод. Контакт барахлит…

В трубке раздался пронзительный треск. Уже много месяцев у отца был неисправен аппарат, и хотя я привез ему два новых, он не решался заменить ни одним из них старый. И мастера, чтобы исправить повреждение, вызывать тоже не хотел.

— Алло! — услыхал я. — Теперь лучше? Слышишь?

— Слышу. Говори, папа. Как дела?

— A-а, не спрашивай. Ночь была ужасная.

— Что случилось?

— Ничего. Не мог заснуть. До пяти глаз не сомкнул. Только под утро немного вздремнул.

— Спокойно, пап… — я не знал, что сказать, чтобы успокоить отца.

— «Пап, пап»… — рассердился он. — Сколько раз я просил так меня не называть. Ты же знаешь, я терпеть этого не могу.

— А как прикажешь к тебе обращаться? «Отец» и на вы? Я ведь мать тоже всегда называл «мам».

— Называй, как хочешь. Теперь мне уже все равно.

Всякий раз, когда отец брал меня в профсоюзный дом отдыха, из года в год в одно и то же место на Висле (пятьсот шестьдесят шестой километр вниз по течению, если считать от истока), мы каждые два-три дня ходили на почту в Голавин и заказывали междугородний разговор с Варшавой.

Хотя почту от нашего дома отделяли всего каких-нибудь сорок километров, ждать соединения приходилось долго. Заведующий почтой крутил ручку аппарата, соединялся с телефонной станцией, называл заказанный номер, пока, наконец, через час, если на линии не было повреждений, отец входил в кабину, снимал со стены трубку и начинал разговаривать с матерью. Иногда между ними повисало молчание, и тогда телефонистка, которая, видно, где-то на станции все время контролировала связь, кричала в трубку:

— Говорите? Говорите?

— Говорю! Прошу не прерывать! — злился отец, но через минуту в трубке снова отзывался голос телефонистки, еще более настойчивый:

— Говорите? Говорите?

— Говорю! — орал отец, багровея от злости. — Говорю! Говорю!

— Алло, — услышал я отца. — Ты здесь?

— Здесь. Говори. Я слушаю.

— У меня к тебе просьба.

— Какая?

— Ничего особенного, — отец, по своему обыкновению, не говорил прямо.

— Что тебе нужно, пап? Скажи.

— Что мне нужно? Чтобы ты перед уходом хорошенько почистил обувь. И чтоб не опоздал.

— Хорошо, — сказал я. — Буду у тебя ровно в двенадцать.

Чистка обуви, укладывание чемоданов… За всю жизнь я не встречал человека, который бы укладывал чемоданы лучше моего отца.

Первое правило, втолковывал он матери, всегда брать с собой как можно меньше вещей.

Мать не желала придерживаться подобных правил. Перед каждым отъездом в санаторий, где она лечила верхние дыхательные пути, она набирала столько вещей, что нечего было и думать о том, чтобы вместить их в один чемодан.

— Это уже всё? — спрашивал отец, глядя на гору одежды, высящуюся на полу рядом с раскрытым чемоданом.

— Всё, — говорила мать и немедленно добавляла к груде очередное платье.

— Теперь на минутку оставьте меня одного, — просил отец и, словно намереваясь исполнить в одиночестве какой-то таинственный обряд, запирался в комнате.

Спустя полчаса он открывал дверь и предъявлял нам упакованный чемодан, который был таким тяжелым, что носильщику приходилось вносить его в вагон на спине.

Чистка обуви, укладывание чемоданов… Меня долго не покидало ощущение, что на самом деле отцу хорошо удавалось в жизни только это.

Две пары туфель, черные и вишневые, служили ему пятьдесят лет. На них бессчетное количество раз меняли подметки, набивали железные косячки, и они до сих пор стояли под табуретом на распорках, неизменно начищенные до блеска.

Мать утверждала, что, если бы дедушка в нужный момент сумел продать кому-нибудь два своих рецепта на изготовление безотказной сапожной ваксы — «обыкновенной» и «с моментальным глянцем», — у нас бы денег куры не клевали.

Вакса обыкновенная:

1,5 кг костяной черни

9 кг сажи

1 кг измельченной гуттаперчи

0,5 кг стеарина

2 кг сенегальской камеди

нитробензол

Вакса с моментальным глянцем:

1 кг рафинированного шеллака

1 кг спирта

1,5 кг венецианского скипидара бересклетовое масло

Отец никогда не пользовался ваксой. По правде сказать, он и гуталином «Киви» никогда не пользовался. Для чистки обуви ему служило самое обыкновенное молоко, по стакану которого он — для здоровья — выпивал также утром и вечером.

Глядя на сверкающие, пропитанные молоком туфли, стоящие в прихожей, я все чаще думал о том, что, когда отец умрет, черная пара отправится с ним в могилу, вишневая останется на распорках под табуретом, а я не буду знать, что с нею делать.

Когда мне исполнилось девять лет, мать начала терять терпение. Самое время, повторяла она, мне наконец сказать свое «а». Самое время двинуться в надлежащем направлении. А уж она попробует меня подтолкнуть. Предназначению нужно помочь.

В тот год в Риме проходили Олимпийские игры, и отец купил телевизор марки «Висла». Телевизор был черно-белый, но, когда побеждали поляки и на самой высокой мачте взвивался наш флаг, мне казалось, что я вижу все в цвете. На Олимпиаде мы завоевали четыре золотые медали. Четыре раза в нашу честь в Риме играли «Мазурку Домбровского» [21] Марш (Мазурка) Домбровского — патриотическая песня (1797), марш Польских легионов, после подавления восстания 1794 г. сформированных в Италии по инициативе участника восстания, генерала Яна Генрика Домбровского (1755–1818); с 1926 г. — польский государственный гимн. . Всякий раз отец, растроганный до слез, стоя навытяжку перед телевизором, пел гимн: