Збигнев Ментцель - Все языки мира

По причине огромного количества пропусков (не на все из ста сорока семи пропущенных учебных дней у меня были справки) мне снизили оценку по поведению, но в следующий класс я перешел с наградой в виде книги — в табеле, если не считать одной четверки, у меня были только пятерки.

Мать обрадовалась не так сильно, как я надеялся.

— Теперь всем дают награды — и что с того? Даже Стемпень получил, а он ведь дебил, — сказала она, и стало ясно, что от меня мама ждет чего-то такого, чего другим никогда не добиться.

Начались каникулы. В середине июля отец взял меня в профсоюзный дом отдыха — как всегда в то же самое место на берегу Вислы (пятьсот шестьдесят шестой километр вниз по течению, если считать от истока), а когда через две недели мы вернулись в Варшаву, мать уже знала, в каком направлении меня подтолкнуть.

Поскольку в доме есть пианино, я должен научиться на нем играть!

— Ну… рано пришел конец твоей лафе, — подмигнул мне отец и заслонился воскресной «Жице Варшавы», но не успел просмотреть даже пары страниц, как мать велела ему наконец оторвать нос от газеты и потрудиться хотя бы слазить на антресоли за крутящимся табуретом, который надо будет подставить к инструменту.

Давать мне раз в неделю уроки игры на пианино согласилась пани Буйно, учительница из музыкальной школы на Виленской. Мать, правда, вначале мечтала о профессоре консерватории — педагоге гораздо более квалифицированном, но быстро умерила аппетит. Платить за час пятнадцать злотых, а то и больше? Нет, этого мы никак не потянем.

Пани Буйно мне сразу не понравилась. Она звала меня «Збышко», красила редкие волосы в рыжий цвет и ходила в пропотевшем под мышками платье с очень короткими рукавами.

На первом уроке, проверив, хорошо ли настроен инструмент, она начала играть венские вальсы и играла так долго, что встревоженная мать под каким-то предлогом заглянула в комнату. «Сегодня мы собирались начать. Такой был уговор, верно?» — говорил ее взгляд.

Учительница с разгона сыграла еще несколько тактов и провела по клавишам ногтем, изобразив эффектное glissando.

— Это тетя куавиатура, — сказала она, указывая на клавиши. — Видишь, Збышко?

Урок начался. Я сидел на крутящемся табурете, толстые руки пани Буйно летали над моей головой, от резкого запаха пота меня мутило, я слушал, как она говорит, что белые клавиши — киски, а черные — мышки, и мы должны потрудиться, чтобы они немножко побегали…

— Дай ручки! — Учительница схватила меня за руки и принялась устанавливать пальцы на клавиатуре так, чтобы каждый был согнут в суставе под определенным углом. — Уокти ближе к себе, уокти ближе, — командовала она. — Понятно, Збышко?

На втором уроке у меня пошла носом кровь, на третьем случилось то же самое, гаммы, пассажи и экзерсисы наводили на меня тоску, я не справлялся с заданиями, и мать пришла к выводу, что продолжать учебу не имеет смысла.

— Неизвестно, будет ли он играть в дальнейшем, но, по крайней мере, мальчик чуть-чуть прикоснулся к музыке, и это самое важное, — объясняла она родным.

Несколько месяцев спустя она решила подтолкнуть меня в совершенно другом направлении.

Я должен был стать чтецом-декламатором.

Перед войной, еще пансионеркой, мать принимала участие в нескольких конкурсах чтецов и однажды даже получила третью премию. Она декламировала стихотворение «Два ветра» Юлиана Тувима, которого — после Вежинского — ставила выше всех тогдашних польских поэтов.

— Я стояла посреди сцены, — рассказывала она, — а Юлиан Тувим сидел в зрительном зале в первом ряду. Потом он три раза поцеловал мне руку. «Пани Янка, — он просто таял от восторга, — пани Янка, у вас талант, какой встречается раз на сто тысяч, такой талант нельзя загубить, с таким талантом вы произведете фурор!»

Когда наша классная руководительница, пани Шаламаха, начала составлять программу торжественного собрания, посвященного Дню учителя, мать сразу предложила, что я прочту стихотворение Юлиана Тувима. Предложение было принято, но пани Шаламаха полагала, что такие стихи, как «Два ветра», в школе следует читать по ролям. Если я буду Первый Ветер, Вторым Ветром должен быть кто-то другой.

— Чепуха. Полная чепуха, — разозлилась мать и отправилась к пани Шаламахе, чтобы лично поговорить с ней на эту тему, однако классная руководительница своего мнения не изменила.

«Два ветра» мне предстояло читать на пару с Марианом Стемпенем.

— Все равно у тебя получится лучше, чем у этого идиота. — Мать сумела разделить стихотворение так, чтобы мне досталась большая его часть. — Слушай и повторяй за мной:

Меня ужасно смешило, что слово «уснул» мать всякий раз произносит так, будто сама вот-вот упадет и уснет. Я согласился ей подражать, но при условии, что она не будет на меня смотреть, и, забившись в угол, повторял строчку за строчкой все стихотворение, помирая со смеху.

Накануне празднества я заболел, подхватив ангину, а через неделю мать получила от пани Стемпень письмо.

Очень некрасиво с вашей стороны, что вы постоянно везде пихаете своего сына, чтоб он был самый главный. Прямо беда, что он заболел на День учителя, потому что вы исхитрились дать ему из одного стихотворения целых два куплета, да еще конец последнего куплета, из которого Мариан читал только две строчки, хотя должен бы прочитать весь. И еще это очень некрасиво с вашей стороны, потому что и другие дети могли бы прочитать, которые вообще не читали. Наверно, пани Шаламаха ничего б на это не сказала, пускай у них и не такой выговор, как у вашего сына, они ведь третьеклассники, а не поэты.

— Безграмотная невежда, — буркнула мать и в клочки изорвала письмо.

Полгода спустя на школьном торжестве по случаю Первомайского праздника трудящихся Тадеуш Вышомирский, первый ученик из выпускного 7-го А, декламировал стихотворение под названием «Рабочие». В белой рубашке, с красной бархатной ленточкой под накрахмаленным воротничком, прямой как струна, он стоял на возвышении в физкультурном зале и читал очень громко, подчеркивая каждую рифму: