Збигнев Ментцель - Все языки мира

— Старый хрыч. Омерзительный, сластолюбивый старикан. Только такой и мог на нее польститься… — с мстительным злорадством говорила мать, но в голосе ее таилась тревога. Что ни говори, она не могла не считаться с человеком, который по будням ходил в парадном костюме, с чиновничьим портфелем и всем своим поведением давал понять, что обладает невесть какими возможностями.

Всякий раз, когда соседка оставляла Старого Хрыча ужинать, разогревая ему что-то на плитке у себя в комнате, мать залезала в шкаф в коридоре, запиралась изнутри и подслушивала. В кромешной темноте, приложив ухо к холодной стене, она могла просидеть так и часа полтора.

Я умирал со страху, что однажды ей не хватит воздуха, что она задохнется между пальто или отравится, надышавшись мерзкого запаха нафталина.

— Не понимаю! Как можно заниматься такими вещами? — Отец смотрел на мать и укоризненно качал головой. — Подслушивать? В шкафу?! Скажи, неужели тебе не стыдно? Это же низко. Унизительно.

— Ты знаешь, с каких пор я чувствую себя униженной… — ледяным тоном отвечала мать. — Я настолько унижена, что дальше уже некуда. И ты еще говоришь мне об унижении? Да по какому праву? Столько лет на твоих глазах хамка, которой только навоз вилами ворошить, меня изводит, все нервы истрепала, а ты даже пальцем не пошевелишь…

— А что прикажешь делать? — Отец беспомощно разводил руками. — Не убивать же ее. Разве я виноват, что ее сюда вселили, потому что у нас излишки метража? Я, что ли, придумал такой жилищный закон? Ничего не попишешь. Надо еще немного потерпеть. Теперь, когда она кого-то себе нашла, наверняка уже скоро съедет.

— Знаешь, что сказал твой лучший друг, с которым вы вместе служили в армии? — Мать иронически смотрела на отца. — Он сказал: «Я всегда ценил Рудека за его просто обезоруживающую наивность!» Ты правда не понимаешь, что, собираясь от нас съехать, она вселит вместо себя каких-нибудь бандитов? И что мы тогда станем делать? До конца жизни не сможем отсюда никуда двинуться. Я должна узнать, что она замышляет. Она и этот ее хахаль.

Тяжелый ортопедический башмак на правой ноге Старого Хрыча снился мне по ночам. Я ждал, что у нас в доме, как в сказке про волшебную лампу Аладдина, наконец произойдет что-то, что должно произойти, случится то, что должно случиться.

Я надолго запомнил, как на следующий день после ужасного скандала, который мать закатила соседке за то, что та нанесла в квартиру грязь, Старый Хрыч подошел в кухне к отцу и впервые с ним заговорил:

— Я очень жалею, что меня вчера тут не было.

— Простите, — поднял брови отец. — Вы, кажется, еще не представились.

— …ончек, — невнятно произнес Старый Хрыч и смерил отца язвительным взглядом из-за очков в тонкой позолоченной оправе. — Я жалею, что меня вчера тут не было, — повторил он. — Будь я здесь… я б вам показал, можете не сомневаться.

— О чем, собственно, речь? — Брови на отцовском лбу поднялись еще выше. — Вы бы мне показали? Что именно?

— Боксерское мастерство, вот что! — Старый Хрыч с достоинством расправил плечи. — Боксерское мастерство, какого вы еще не видывали.

Отец махнул рукой и попытался презрительно рассмеяться, но ему это не очень-то удалось.

— Папа, — спросил я позже, — ты его боишься?

— Кого? — отец притворился, что не понимает.

— Старого Хрыча.

— С какой стати мне его бояться?

— Тогда скажи, кто бы кому врезал? — продолжал я расспросы. — Он тебе или ты ему?

— Врезал ? — Отец вытаращил глаза. — О чем ты говоришь?

— Ну, если бы вы подрались… — объяснил я. — Если б в конце концов бросились друг на друга с кулаками.

— Я? На него? С кулаками? Прекрати молоть чепуху. Как ты вообще себе это представляешь? — Отец повысил голос. — Он же старый человек. Думаешь, я позволил бы себя спровоцировать? Ударил бы его?

— А если б он первый тебя ударил? Тогда что? Скажи, пап, ты бы ему приложил ?

— Я сказал: прекрати.

— Врезал бы? — не сдавался я.

— Врезал, врезал… — успокоил меня наконец отец.

А минуту погодя пробормотал:

— Врезал бы, несмотря на его боксерское мастерство.

Когда из дома напротив выезжали Сивики, мать стояла у окна и плакала. Большой фургон с надписью ГРУЗОПЕРЕВОЗКИ подъехал к самому подъезду, и грузчики в зеленых комбинезонах сносили с третьего этажа мебель и перекрикивались на лестнице.

— Ааа… ааа… ааа… — гудела Хеленка с первого этажа, немая от рождения, со страхом глядя, как раскачивается в воздухе огромный гданьский буфет, который грузчики несли на ремнях, а круглая деревянная ручка, оторвавшаяся от его центральной дверцы, катится по тротуару прямо в черную пасть канализационного колодца.

Мать стояла у окна и плакала. Проходили недели, месяцы, фургон с надписью ГРУЗОПЕРЕВОЗКИ все чаще приезжал к нашим соседям, но к нам приехать не мог. Коммунальную квартиру нам не удалось бы разменять даже с потерей площади.

— Я сойду с ума. Увидите, я здесь скоро сойду с ума, — повторяла мать и все чаще вела себя так, будто и вправду была близка к помешательству.

Когда соседка возвращалась с работы и запиралась у себя в комнате, оставив в коридоре тошнотворный запах пота и советского одеколона, мать бежала за флакончиком французских духов и, пытаясь вытрясти из него остатки давно уже не существующего содержимого, точно экзорцист, изгоняющий могучего демона, кричала:

— Chat Noir! Chat Noir! Chat Noir! [25] Марка французских духов.

Однажды вечером, надев свое самое красивое платье, она подошла к дверям комнаты Ванды Ольчак, встала в позу, будто готовясь к выступлению на конкурсе чтецов-декламаторов, и, полузакрыв глаза, заговорила по-французски:

Я не понимал ни слова, но чувствовал, что стихотворение, которое читает мать, очень грустное:

В комнате у соседки оборвалась музыка. Ванда Ольчак выключила радио. На молочном стекле, вставленном в дверь, появилась ее большая тень.

В полной тишине мать прочитала последнюю строфу «Альбатроса» — неизвестного мне тогда стихотворения Шарля Бодлера: