Збигнев Ментцель - Все языки мира

В три часа дня заканчивала работу пани Зеня, нанятая матерью подсобная сила, и тогда дети переходили на мое попечение, а я, дабы укротить голосистую команду, пугал их пишущей машинкой — старой немецкой машинкой марки «Рейнметалл», на которую все они смотрели с суеверным ужасом с тех пор, как четырехлетний Куба, нажав табулятор, чуть не потерял палец.

Последних дошколят забирали около пяти, и я, будто Гулливер в неожиданно покинутой жителями стране лилипутов, оставался один в комнате среди разбросанных повсюду маленьких фанерных стульчиков и столиков. Я собирал их, прятал в сундук игрушки, выносил весь этот хлам на балкон, потом долго проветривал комнату, откидывал от стены служившую мне письменным столом доску и ставил на нее пишущую машинку, чтобы наконец сесть и приняться за работу над книгой, которую никак не мог даже начать.

Старая немецкая пишущая машинка, которую перед войной мать получила в подарок на свое двадцатилетие, всегда меня интриговала и одновременно почему-то подавляла. В ее массивных формах крылось что-то на редкость мрачное, прямо-таки траурное. Огромная, тяжелая, уснащенная серебристо поблескивающими ручками и рычагами, с выведенным готическими буквами названием фирмы «Рейнметалл» на каретке, она смахивала на пышно изукрашенный саркофаг либо какое-нибудь иное столь же вычурное место вечного упокоения, а похожий на откидную крышу пролетки черный шуршащий чехол еще добавлял ей кладбищенской величавости.

Долгие годы, до самой смерти, дед поддерживал машинку в идеальном состоянии, раз в год уделяя по многу часов ее тщательному осмотру и чистке. Затаив дыхание, я наблюдал, как, стянув с машинки чехол, он поднимает катушки, проверяет ленту, протирает валик тряпочкой, смоченной спиртом, а затем смазывает под ним рельсы растительным маслом и долго чистит каждую металлическую букву старой зубной щеткой с наполовину состриженной специально для этой цели щетиной.

Мать когда-то училась печатать слепым способом и охотно демонстрировала мне, каких успехов добилась за несколько недель интенсивных упражнений. Вставив в машинку лист бумаги, она выравнивала его, чтобы затем установить надлежащую ширину полей, я же завязывал ей глаза лиловым шарфиком, не забывая удостовериться, что она ничего не видит.

— Всё? — спрашивала она, поднимая ладони над клавиатурой, как пианистка, которая вот-вот возьмет первые ноты.

— Всё! — отвечал я, и в ту же секунду металлические буквы начинали с характерным треском колотить по валику:

марьяж витраж пассаж

сюжет бюджет манжет

грабеж пожарник пассажир

джунгли кожух макияж

Печатала мать с головокружительной быстротой и после слова «макияж» снимала с глаз повязку.

— Видишь: ни одной ошибки! — с торжеством показывала мне она.

Ошеломленной беглостью ее пальцев, я прочитывал поочередно все слова, напоминавшие то ли детскую считалку, то ли непонятный стих поэта «второго авангарда» [7] Термином «второй авангард» определяли новые тенденции в польской поэзии 30-х гг. прошлого века. .

В молодости мать сама писала стихи, и якобы Казимеж Вежинский [8] Казимеж Вежинский (1894–1969) — польский поэт, прозаик, эссеист. , которого она ставила выше всех тогдашних поэтов, не мог ею нахвалиться.

— Он прочел, — рассказывала она. — Прочел и три раза поцеловал мне руку. «Пани Янка, — он просто таял от восторга, — пани Янка, у вас талант, такой талант нельзя загубить, с таким талантом вы можете достичь вершин…»

Иногда мне казалось, что мать втайне от всех продолжает писать стихи и именно поэтому так часто запирается с машинкой в столовой. Но когда я украдкой открывал ящики, где лежали ее бумаги, то вместо стихов находил официальную переписку, которую она годами вела с жилотделом: заявления, обращения, бессчетные копии, бескрайний океан стыда. Жалобы. Жалобы на соседку, которую к нам подселили и от которой мы тщетно пытались избавиться.

У меня до сих пор сохранились в памяти те отчаянные письма:

4 декабря с.г. гр-ка Ольчак Ванда привела в нашу квартиру двоих посторонних (по-видимому, супружескую пару), показывая им расположение комнат, а на мой вопрос, с какой целью прибывшие осматривают квартиру, незнакомый мужчина нагло заявил, что займет одну комнату после ее освобождения гр-кой Ольчак. В связи с хамским поведением гр-ки Ольчак за весь период ее проживания и постоянными скандалами, которые подорвали здоровье моей старой матери, а также меня саму довели до тяжелого невроза, убедительно прошу Жилотдел предоставить нам право выбрать жильца самим. Особа, которую мы хотели бы поселить в своей квартире, занимает угол в проходной комнате, является работником умственного труда, а ее спокойный характер и врожденная культура дают полную гарантию мирного совместного проживания… (Подпись)

После долгих кошмарных лет, на протяжении которых гр-ка Ольчак Ванда оскорбляла всех членов нашей семьи, неоднократно повторяя, что поселит на свое место кого-нибудь, кто покажет нам, где раки зимуют, мы мечтаем, когда она съедет, наконец-то обрести столь необходимый нам покой. Отмечу, что мой муж, находясь в лагере для военнопленных офицеров в Вольденберге, был зверски избит немецким охранником (особенно сильный удар он получил прикладом винтовки по голове) и с тех пор страдает повышенной возбудимостью, мигренями, его мучают страхи и бессонница. Принимая вышесказанное во внимание, настоятельно прошу Жилотдел предоставить мужу дополнительную жилплощадь и не выдавать ордеров лицам, указанным гр-кой Ольчак Вандой… (Подпись)

Хотя в детстве мне не позволяли без ведома старших даже прикасаться к машинке, я частенько нарушал запрет, осторожно просовывал руку под чехол и — чтобы услышать, как металлическая буковка с треском ударяет по валику, — наугад нажимал клавишу. Однажды мать застала меня над машинкой, когда я, перебирая в воздухе пальцами, делал вид, что печатаю. Это забавное зрелище неожиданно растрогало ее до слез.

Я перешел во второй класс, когда еженедельный журнал для детей старшего школьного возраста «Огонек» объявил конкурс «Опиши свою родину». Всем желающим предлагалось отправить на адрес редакции краткое описание Польской Народной Республики, чтоб советские космонавты смогли захватить его в запаянной капсуле на Марс, Венеру или другую планету. Свое сочинение размером в одну страницу я сначала написал от руки, а затем двумя пальцами перепечатал на машинке — избежать ошибок мне удалось только на одиннадцатый раз.

Хотя я не получил даже поощрительной награды («Слава богу, — сказал отец, — ты бы еще в “Трибуну люду” написал!»), мать сочла, что я сделал шаг в правильном направлении, и с тех пор позволяла мне брать машинку без спросу.