Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето

— Конрад, быстрее сюда! — закричала я. — Терраса. Какое везение!

— Не везение, — откликнулся он, — а заказано специально для тебя.

Приезжая в этот волшебный город, я в первый день всегда впадаю в какое-то помешательство: брожу по переулкам, площадям и бесчисленным мостам, перепрыгивая через ступеньки, сбегаю по лестницам, плутаю в проходных дворах, затаив дыхание вхожу в полумрак церкви, кормлю голубей, глажу маленьких, каменных львов, стою, прислушиваясь к плеску весел гондольеров, к звону колокола. Мне непременно хочется заглянуть в знаменитый бар, чтобы выпить tiziano, я должна обязательно зайти в сумасбродный магазин, где выставлена одежда пятидесятых годов, посмотреть на витрину обувной лавки, там выставлена туфли из кожи с наклеенными блестками, модели из расшитого шелка, которые невозможно носить. Мне хочется pizza, а потом semifreddo, я покупаю жуткие, дешевые стеклянные бусы, они кажутся мне великолепными, я благоговейно вхожу еще в один магазин, здесь продается самая красивая бумага в мире, с набитым вручную рисунком, тайна ее изготовления известна только здесь. Конечно, я люблю и постепенно тонущие дворцы Венеции, которые в своей вечной агонии все же еще живут, но всего милее мне воздух этого города, пахнущий коричневой водой и дохлой рыбой, музыкой Густава Малера и свежим хлебом, забытой любовью, подметными письмами и непостижимым счастьем. Такой день я провожу обычно одна, потому что Конрад не хочет и не может сопровождать меня, к вечеру я валюсь с ног от усталости, наконец-то я успокаиваюсь и чувствую себя довольной.

Так было и в этот раз. В гостинице я появилась снова ровно в шесть, как мы и договаривались, проявив в виде исключения пунктуальность. Конрад сидел за шатким секретером и красным карандашом отмечал достопримечательности, которые уже посмотрел. Я сразу же пошла мыться, собираясь прямо из ванной оповестить его о своих приключениях. Конрад не проявил никакого интереса к моему рассказу, он сказал, что я должна поторапливаться, потому что ему хочется поскорее снова удрать куда-нибудь из этой неуютной дыры.

С мокрыми ногами, завернувшись в банное полотенце, я подошла к нему, потому что мне было жаль его, потому что я знала: он лишь ради меня приехал сюда и вот теперь сидит здесь после одинокого, скучного дня, корпит над этим дурацким путеводителем, который я ни за что не взяла бы в руки; я просто не могла не прижаться к нему щекой, не могла не сказать, что наверное пропала бы, если бы не могла снова и снова возвращаться к нему, в тихую гавань, которую сулит его серьезное, задумчивое лицо, в его смешной порядок, в его спокойную надежность. Он снял с меня полотенце, хотя моя кожа была еще влажной, потом я почувствовала спиной легкое покалывание шерстяной парчи и стала глядеть наверх, на покатый потолок, на желтый свет лампы; ощущая теплое дыхание Конрада, я считала кольца на карнизе для штор, все было хорошо, все было правильно, я чувствовала себя почти счастливой.

Когда мы отправились ужинать, у нас было прекрасное настроение. В маленькой траттории стены были украшены медными кувшинами, посетителей было немного, нас обслуживали с подчеркнутой предупредительностью. Я съела огромное количество antipasti и выпила два negroni; Конрад, который терпеть не может потрохов, пересиливая себя, снова ел fegato veneziana, потому что, по его мнению, следует выбирать те блюда, которые считают фирменными. Чтобы позлить его, я просто так, в шутку, заказала бифштекс с луком и наслаждалась полными отчаяния жестами и мимикой хозяина, потом взяла рыбу, а затем еще zuppa ingleze, вино на сей раз было вкусным. В приподнятом настроении, рука об руку мы шли назад в гостиницу, наши шаги гулко отдавались на мостах, становясь более приглушенными в узких переулках. Когда мы вышли на широкую, пустынную campo, меня испугала неподвижная каменная фигура в ее центре. Конрад посмеялся надо мной и подвел к статуе. Мне пришлось дотронуться до нее рукой, чтобы преодолеть страх. Конрад сказал, что мне еще многому следует поучиться.

— Завтра начну рисовать, — объяснила я в гостинице, тщетно борясь со сном.

— Завтра снова будет дождь, — ответил Конрад.

— Тогда сочиню стихотворение, — сказала я, — под дождем, на террасе.

Ни с рисунками, ни со стихотворением ровно ничего не вышло. Конрад оказался прав. Серая пелена дождя висела над каналами, до тяжелых туч можно было, казалось, дотянуться рукой. Я, правда, пыталась, вооружившись зонтом, устроиться на террасе, но вскоре сбежала обратно в комнату, дрожа от сырости и холода. Когда мы все же решились выйти из гостиницы, то обнаружилось, что улицы пусты. В этот воскресный день даже венецианцы, которые могли наконец передвигаться по родному городу, предпочитали сидеть дома. Мы решили пойти в какой-нибудь музей, в котором еще не были.

— Музей Фортуни, — сказала я, — мне хочется пойти туда.

— Фортуни, — сказал Конрад, — это же художник, который делал эскизы к каким-то странным тканям и сам расписывал их. Я бы лучше пошел в библиотеку Маркиана.

— Нет, — сказала я, — потом, может быть, и в библиотеку. А сейчас в музей Фортуни.

Вход в маленькое палаццо в готическом стиле находился во внутреннем дворике, мы поднялись по каменной, причудливо изгибавшейся лестнице. Килевидные окна со стеклами, утолщавшимися посредине, не понравились Конраду, меня же заставили поспешить внутрь, в мистическую полутьму с приглушенным светом мерцающих ламп, в поразивший меня полумрак. Прошло какое-то время, прежде чем я разглядела предметы, краски, контуры. Со стен и с потолка широкими полотнищами свешивались парча и шелковый бархат, потускневшие и все же еще яркие, с орнаментами давно минувших столетий. Эти ткани и множество картин со слащавыми, болезненными сюжетами Belle Epoque, это пахнущее пылью и превращающееся в пыль свидетельство чужого времени сразу же пробудили во мне страсть к обладанию, желание невозможного. Мне хотелось запомнить, вместить в мою память все, что я видела, ничего не упустить. Я носилась из зала в зал, как будто за мной кто-то гнался. Останавливалась, гладила темную ткань, тут же оглядывалась на золотисто-красную драпировку, висевшую напротив. Спотыкалась о софу, заваленную шелковыми подушками, ударялась ногой о портрет, небрежно прислоненный к стене: на нем была изображена дама с прической à la Климт. Я снова и снова восклицала: «Конрад, посмотри же!» — и не понимала, как он может, не слушая меня, спокойно стоять, облокотившись о резной столик, и лениво перелистывать каталог. В конце концов я все же сама подошла к нему, надеясь выжать из него восхищение, он же укоризненно заметил:

— Ты ведешь себя по меньшей мере странно, Кристина. Пожалуйста, учитывай, что мы здесь не одни.