Элизабет Хауэр - Фарфоровое лето

Теперь ему нужно свернуть, еще несколько шагов и тогда он достигнет узкого переулка, за которым находится сад. Он найдет в заборе штакетину, которую ослабил Лоизи. Он представляет себе собак: вот они после первых шорохов насторожились, поднимают головы, принюхиваются, вот крадутся через густой кустарник, но не до самого забора, они останавливаются в тени ветвей, готовые к прыжку. Внезапно его зубы начинают стучать, точно так же, как прошлой зимой, когда он был простужен, сейчас он не простужен, а зубы все-таки стучат, не переставая. Он думает: может, они узнают меня, может, они не сразу нападут, а сначала обнюхают, но на нем ненавистные диветиновые брюки, а не кожаные штаны, как тогда. Вот и переулок, там уже начинается забор, его шаги замедляются, он закусывает зубами нижнюю губу, теперь у него дрожит весь подбородок. В переулке нет фонарей. В доме угольщика тоже не видно света. Но сумерки в начале сентября длятся долго, они не торопятся скрыть видимое.

Недалеко от дома угольщика, примерно там, где слабо держится рейка в заборе, стоят двое. Стоят очень близко друг к другу, так близко, что можно различить только их ноги, но не тела. Их головы слились вместе. Иногда один из них поднимает руку, чтобы еще теснее обнять другого. Они ничего не говорят. Хотя Феликс не может разглядеть их лиц, он точно знает, что это Клара и Польдо. Несколько секунд он стоит совсем тихо, затаив дыхание. Потом поворачивается и бежит домой, быстро, как только может.

Два дня спустя вернулась мать Феликса.

В течение этих дней он редко видел Клару. Когда он видел ее, она была приветлива с ним, но ее приветливость была не такой, как раньше. Как будто Феликс — это не Феликс, а чужой ребенок, которого она не знает. Однажды он собрал все свое мужество и попытался объяснить ей, что совсем не хотел выдавать тайну Польдо, но она оборвала его, сказав, что все в порядке, ведь она же сама потребовала от него говорить правду. Виктор Вассарей больше не обращал на Феликса никакого внимания. Его, казалось, занимало что-то важное. Феликс заметил, что в виде исключения это была Клара. Виктор чаще, чем обычно, оставался дома, его глаза неотрывно следили за ней.

Агнес была особенно добра к Феликсу и пыталась баловать его. Снова появился Лоизи, заявил, что Феликс не должен расстраиваться, он вел себя как герой в книжках о Томе Шарке, любой другой убежал бы, если бы его допрашивал директор. Кларино настроение снова улучшится, он, Лоизи, позаботится об этом, Феликс может на него положиться. Лоизи притащил еще несколько подарков для Феликса: самодельную рогатку из резинки, спущенный футбольный мяч, водяной пистолет. Хотя Феликс объяснил, что дома ему ни за что не разрешат возиться с такими вещами, Лоизи настоял на том, чтобы он взял их.

Со своей кузиной Эллой Хейниш Клара тоже была приветлива. Она похвалила Феликса за безупречное поведение и стала уверять, что он ничуть не был ей в тягость. Феликс ждал, что она обратит внимание его матери на то, как он похудел, но Клара, казалось, забыла об этом. Не заметила этого и его мать, потому что начала возбужденно — чего обычно не бывало — рассказывать о своей поездке. Клара слушала ее несколько минут, потом извинилась и ушла, не объясняя причин.

Феликс и его мать находились в большой гостиной одни. Они стояли молча, в смущении, пока наконец не появилась Агнес с коричневым деревянным чемоданом.

Когда они шли по дорожке к воротам, то услышали из квартиры Клары музыку. Это была любимая Кларина песня, Феликс знал ее, Клара часто заводила эту пластинку. Звуки скрипки взмывали вверх, достигая мучительной высоты, и чей-то голос пел: «Закрой глаза и мечтай, строй воздушные замки».

Элла Хейниш ненадолго остановилась.

— В этом вся Клара, — сказала она и покачала головой. Потом толкнула сына вперед и сказала:

— Ну иди. Теперь мы отправимся назад к твоему отцу.

— Вы должны иметь в виду, — сказал эксперт Юлиусу Лётцу, — что этот автограф представляет собой настоящую редкость. Перед вами одна из первых сигнатур, заменивших в четырнадцатом веке исполнительный знак. Редкий экземпляр. И с точки зрения содержания тоже необычайно интересный.

— Вы правы, — сказал Юлиус Лётц и положил лупу. — Позвольте мне обдумать это дело день-два.

Когда он вышел на улицу, как раз начался сильный ливень. «Апрельская погода, — подумал Юлиус Лётц и застегнул пальто. — Она такая же непостоянная, как мое нынешнее расположение духа».

Он твердо намеревался купить автограф, он уже давно разыскивал экземпляр этой эпохи, звонок продавца привел его в состояние радостного ожидания. Однако, когда он взял документ в руки, тот показался ему выцветшим и каким-то незначительным, хотя он и знал, что неправ. Так часто случалось в последнее время: он хотел что-то сделать и все же не делал, просто из плохого настроения. «Я стар, — подумал Юлиус Лётц, — теперь на это уже невозможно закрывать глаза». Он начал насвистывать про себя мелодию «Иду к Максиму я…», это ему часто помогало. Однако обнаружил, что некоторые прохожие стали оглядываться на него, и понял, что он свистит вслух. «Как неприятно, — подумал он, — я не только стар, но еще и чувствителен. Здесь поможет только бегство вперед».

У ближайшего киоска с цветами он долго и тщательно выбирал три желтые розы.

— Пожалуйста, без аспарагуса, одних роз вполне достаточно, — и попросил завернуть их так, чтобы были видны головки цветов.

«Жаль, что моя сестра Элла не может меня видеть, — подумал он. — Она тут же решила бы, что у меня на уме галантное приключение. Может быть, и другие считают так же». Представление об этом было ему приятно, он подальше высунул розы из бумаги и сдвинул шляпу на затылок. Имя на латунной табличке заставило его остановиться перед домом, мимо которого он проходил. «Д-р Конрад Гойценбах», — прочитал Юлиус Лётц и вдруг осознал, что еще ни разу не был в конторе Кристининого мужа. Он удивился совпадению, которое привело его на пути домой сюда, ведь в последнее время его мысли часто возвращались к Конраду Гойценбаху. Начиная с того дня, как Кристина пришла к нему в гости с Руди Чапеком.

Руди Чапек ворвался в тихую квартиру Юлиуса Лётца, как порыв ветра, хотя он сдерживал себя и держался так, как, по его мнению, от него ожидали. Он неподвижно прилепился на краешке кресла, не допивал коньяк до дна, боялся ступать по ковру, снова и снова засовывал шейный платок в ворот рубашки и говорил лишь тогда, когда Юлиус задавал ему вопрос. Пока Кристина не сказала, что она достаточно рассказывала ему о своем двоюродном дедушке, чтобы он вел себя нормально. Постепенно Руди оттаял, довольно скоро он упомянул о своем друге Бенедикте.

— Ты наверняка знаешь от Конрада, кто это такой, — ввернула Кристина, — я с ним тоже дружу.