Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо

Он встал. Лэнвуд никак не мог прийти в себя. Мхенди старался не смотреть на него. Эдибхой налил себе виски и с бутылкой в руке подошел к Мхенди.

— Давай, что ли, по последней? — сказал он и одним глотком осушил свой стакан. — До свидания.

Удомо сказал Эдибхою:

— Приходи ко мне пораньше. Джонс тоже придет. Я стягиваю силы против господ бизнесменов. — Он неожиданно улыбнулся. — Жаль, что нельзя позвать Селину…

Они вышли на веранду вместе с Эдибхоем. Звезды ярко сверкали на черном небе. Двое рослых часовых в лунном свете походили на призраков. Шофер Эдибхоя проснулся, едва его хозяин взялся на ручку дверцы. Часовые распахнули ворота…

Через полчаса Удомо неслышно вошел в комнату Мхенди.

— Я ждал, пока заснет Том, — прошептал он.

Мхенди зажег настольную лампу и удивленно посмотрел на него.

— Ты еще не раздевался? Я думал, ты уже спишь.

— Только в это время я и могу заниматься бумагами. Приходится вникать буквально во все. У нас в кабинете три пустых места: три человека, которые считают, что подписывать бумаги — единственная обязанность министра. Не представляю, что бы я делал без Эди… Ну, да я пришел к тебе не за тем, чтобы плакаться. Выпьешь что-нибудь?

— Нет, спасибо.

Удомо присел на край кровати.

— Что же нам с ним делать?

— С Томом?

— Да. — И вдруг его прорвало — Черт возьми! Что я, слепой был там, в Англии? Ведь он совсем не изменился. Или, может, я опять ошибаюсь?

— Нет, он не изменился; постарел немного, а в остальном — тот же.

— Просто не верится. А впрочем, чего там не верится. Так оно и есть. Достаточно вспомнить Англию. А ведь сколько лет я на него молился… Но все-таки, что нам с ним делать? Он будет здесь только мешать.

— Ты говорил с Сел иной?

— И с другими тоже. Да я и сам вижу. Я подумывал о руководящей должности в партии— закулисной, разумеется. Но он не годится для этого.

— Ты уверен?

— А ты нет?

Мхенди вздохнул.

— Том уже старик, ему скоро шестьдесят. Всю жизнь он мечтал о революции в Африке и писал о ней. В его представлении все это очень просто. Он здесь только первый день и видит все сквозь призму собственных сочинений. Эта революция — цель его жизни; мечта, ставшая явью.

— Все это я понимаю. Но как он ведет себя! Вздумал поучать исполнительный комитет партии и, конечно, восстановил всех против себя.

— Он ведь считает себя отцом революции, Майк…

— И по-прежнему играет в бирюльки.

— Эта игра для него дороже жизни.

— В том-то и дело! Мы могли бы дать ему место в палате Ассамблеи, но вряд ли теперь исполнительный комитет согласится. Раньше они бы не возражали. Да и я сам, как ни люблю Тома, не хотел бы, чтобы он был в Ассамблее.

— Пусть он немного освоится, Майк. Может, он еще поймет.

— А может, натворит бед. Пойми, я должен сохранить единство партии. Во что бы то ни стало.

— Он говорил о книге, пусть себе пишет. Это нужная работа, пишет он хорошо. Если он почувствует, что никому здесь не нужен, это его просто убьет. Получив твою телеграмму, он немедленно порвал с Мери Фельд. После ужасной сцены. При мне. Никогда не подозревал, что можно так ненавидеть человека и жить с ним. Ему теперь и вернуться некуда.

— Ну, назад-то я его не отошлю.

— Я поговорю с ним, Майк. И ты тоже. Ведь намерения у него добрые.

— Надо сделать это немедля, пока он не нажил себе врагов.

— А нельзя ли на время убрать его из Куинстауна?

— На будущей неделе я отправляюсь в поездку по стране.

— Возьми его с собой, Майк.

— Да… да… Пожалуй, ты прав. Я возьму его, — задумчиво сказал Удомо. — Ну, а теперь поговорим о тебе.

— Ты знаешь, зачем я приехал. Мне бы не хотелось доставлять тебе лишние хлопоты.

Удомо усмехнулся.

— Завтрашние переговоры, из-за которых я так волнуюсь, — часть моего проекта индустриализации страны. Как ты, наверное, догадываешься, этот проект встречает сопротивление среди некоторых членов партии. Они протестуют не против индустриализации как таковой, мне удалось убедить их в конце концов, что только индустриализация может поставить нас в один ряд с мировыми державами. Протестуют они против привлечения европейских специалистов и европейского капитала. Но другого выхода нет. Наше внутреннее море может стать источником электроэнергии для всей страны. Но без европейского капитала и европейской помощи мы ничего не сделаем. Это одна из причин, по которой так нежелательны антикапиталистические выпады Тома. Наша земля — особенно в горных районах — богата золотом и ураном. И здесь опять-таки нужны европейский капитал и техника. Все это очень непросто, Мхенди. Эндьюра прекрасно понимает сложность моего положения. Я обещал выдворить отсюда европейцев. Народ поддерживает меня именно потому, что я обещал это. Ты, может, думаешь, что у меня неограниченная власть. Отнюдь нет. И тем не менее европейцы мне нужны до зарезу. И их еще нужно убеждать, что их деньги не пропадут. Можешь не верить, но единственные люди, которые понимают меня, — это Росли и Джонс, да еще мошенник Эндьюра. А моя партия мне не доверяет. — Он замолчал. Развел руками, как бы выражая покорность судьбе. Внимательно посмотрел на Мхенди. — И вот тут… — он говорил почти шепотом, — твои соотечественники — белые плюральцы — сделали мне очень выгодное предложение и в отношении технической помощи, и в отношении финансирования. Завтра я должен встретиться с ними. — Он снова развел руками и стал смотреть в сторону.

— Понимаю… — тихо сказал Мхенди.

Удомо чуть заметно улыбнулся.

— Понимаешь?

— Может, и нет. Объясни мне, что это означает для меня?

Удомо положил руку на плечо Мхенди.

— Не беспокойся, друг. Не то, что ты думаешь.

— Тогда что же?

— Только то, что все это очень сложно. Ты сам знаешь, что такое ответственность. Человек не всегда волен делать то, что ему хочется.

— Ну?

— Не волнуйся, друг!

— Тебе легко говорить! — вспылил Мхенди.

— Твоих планов это не касается, — тихо сказал Удомо. — Одно должно быть совершенно ясно — я к этому не имею никакого отношения. Я об этом ничего не знаю. Я — премьер-министр страны. А премьер-министры не оказывают помощи революционерам соседних стран, особенно если они зависят от этих стран в финансовом и техническом отношении. О том, зачем ты здесь, не знает никто, кроме Селины. С этой минуты не знаем ничего и мы с Эдибхоем. Только ты и Селина…

Мхенди вздохнул с облегчением.

— Теперь понимаю.

— Действительно понимаешь, друг?

— Да.

— Я рад. Для меня это очень важно.

— Мне лучше переехать отсюда.

— Селина позаботилась обо всем. Можешь на нее положиться. А знаешь, мы нашли бы для тебя дело. И ты был бы нам очень полезен. Это было бы безопасно— и для тебя, и для нас.