Зигфрид Ленц - Живой пример

— А можно нам тоже попробовать? — кричит из толпы какой-то парень без галстука, и его сразу награждают аплодисментами.

Конечно, можно прямо сейчас, — заверяет человек с микрофоном, но сначала он хотел бы продемонстрировать преимущества этой надувной мебели на живой модели. Всем хорошо видно?

И хотя его уже почти никто не слушает, он обязан про говорить весь свой текст: он рассуждает о еще не изведанной радости лежания, о заново открытой прелести сидения, приводит надуманные сравнения, главным образом касающиеся супружеской жизни, и свои слова наглядно иллюстрирует с помощью Майка Митчнера, который по его просьбе падает на кушетку, переворачивается с боку на бок, изображает читающего и спящего человека.

Эту последнюю часть рекламного действа можно. наверняка пропустить, у Янпетера Хеллера оно не вызывает ни малейшего интереса, он наблюдает исключительно за Майком Митчнером, и, когда веревку наконец отцепляют и убирают, он вместе с другими протискивается вперед, не столько для того, чтобы испробовать надувную мебель — ее, конечно, раньше всех атакуют, седлают, терзают дети, — сколько для того, чтобы оказаться ближе к столу, за которым его бывший ученик раздает автографы. Серьезно. Сосредоточенно. Часто настолько приблизив лицо к одному из собирателей автографов, словно ведет с ним доверительный разговор. К нему протягивают школьные тетради, фотографии, листки почтовой бумаги, даже кулек с какой-то покупкой, но Майк, видимо, привык ко всему. Нет, не ко всему, когда до его стола добралась женщина с лицом — картошкой и протянула ему для подписи пару белых парусиновых туфель, он все-таки опешил и осторожности ради осведомился, где он должен поставить свое имя? На носках? На обоих носках? Итак, на правой туфле — имя, на левой — фамилию. Дело сделано, и женщина смеется, качает головой, словно не узнает самое себя, а теперь она хочет поближе взглянуть на мебель.

— Извините, пожалуйста, — говорит Хеллер, — я не ошибся, вы только что получили автограф?

— Что получила?

— Вы получили подпись, — объясняет Хеллер, и женщина отвечает:

— Да, на туфлях. Я их купила для дочери, а разве за это надо платить?

— Нет, разумеется, все это бесплатно, меня в связи с этим интересует только один вопрос: давно вы знаете Майка Митчнера?

— Я его совсем не знаю.

— Но вы знаете, чем он занимается?

— Наверно, артист, вид у него такой.

— Значит, его имя до сих пор было вам незнакомо?

— Моя дочь наверняка его знает, у нес в комнате все стены оклеены такими вот подписями и фотографиями.

Хеллер благодарит несколько чрезмерно, как ему самому кажется. Может быть, думает он, виной тому атмосфера всего этого мероприятия, этакий вымученный, искусственный оптимизм, заражающий многих; и он снова становится за спиной у Майка и наблюдает за движущейся очередью любителей автографов, чья веселость тоже выглядит какой-то лихорадочной. Как по-разному ведут они себя, получив наконец желанный автограф: одни торопливо суют его в бумажник, словно кто-то может потребовать его обратно; другие весело размахивают им, третьи внимательно изучают росчерк, словно боятся принести домой подделку.

Девушка со строгим лицом, с гладкими черными волосами на прямой пробор, приближается к Майку не так, как другие; она подходит скорее неохотно, чувствуется, что лишь усилием воли заставила она себя встать в этот длинный хвост, однако не похоже, что ей надо делать укол, еще меньше, что она стоит за автографом. А есть ли у нее вообще в руках какой-нибудь листок? Вот она нагибается к Майку Митчнеру, подсовывает ему какую-то бумажку, явно уже исписанную, как замечает Хеллер; легонько постукивая пальцем по бумажке, она шепотом что-то объясняет Майку, на что он вначале только улыбается, но потом выражает согласие; легкое рукопожатие, и она уходит без автографа, а Майк сует бумажку в нагрудный карман.

— Извините, пожалуйста, — обращается к ней Хеллер, — позвольте вас спросить: вы поклонница господина Митчнера?

Девушка останавливается и вызывающе смотрит на Хеллера.

— Мы друзья господина Митчнера, — поясняет Хеллер, — ваш ответ поможет нам при изучении проблемы современного кумира.

— Вы меня задерживаете, — тихо говорит девушка как будто про себя, — и потом, я не позволю никому вмешиваться в мои дела.

— Но, может быть, вы могли бы нам сказать, чем вас… убеждает господин Митчнер?

— Чем он меня убеждает? Размером ботинок, а теперь оставьте меня в покое.

— Не обижайтесь, — раздается вдруг голос Юргена Клепача, — эта девушка только передала Майку приглашение, а теперь ее ждут. Вон там, за колонной, видите?

Выходит, Клепач следил за ним? Все видел и слышал? Хеллер сдается. Он полагает, что люди, терпеливо стоящие в очереди, медленно двигающейся к столу, больше ничего ему не откроют. Он пойдет в ресторан при универмаге и там подождет, пока кончится представление.

— Вы туда за мной зайдете?

— Ну конечно, — говорит Клепач, — кто-нибудь из нас дернет туда и прихватит вас.

Итак, Хеллер спрашивает, как пройти к лифту, и поднимается в ресторан, где люди отдыхают, сделав удачные покупки, или подкрепляются перед тем, как их сделать. Он пробирается между наваленными в проходах пакетами и коробками, находит за угловым столиком свободный стул, рядом с молчаливой четой пожилых супругов, которые хоть и заказали себе кофе, но забыли его выпить.

Здесь свободно? Запоздалый приветливый жест, Хеллер уже уселся, уже поставил портфель на колени и вынимает из него литературу. Что он желает заказать? Чай с ромом и, во всяком случае, порцию жареной колбасы с карри. Уходя, кельнер качает головой и смотрит на обоих стариков, он хочет, чтобы Хеллер разделил его недоумение, но тот уже уткнулся в свои книги и записки и думает о названии «Цена надежды». Через два часа он снова должен быть в пансионе, вооруженный новыми знаниями, суждениями, может быть, даже новыми предложениями.

Молодой специалист Хеллер размышляет о методе работы: перед нами яркая жизнь, в ней естественно предполагать какие-то вершины, необычные ситуации, но они возможны только на общем будничном фоне, на фоне серого потока, который ничего с собой не несет, а из этого следует, что и длинные периоды без всяких событий тоже имеют значение, их тоже надо принимать в расчет. Что сказала бы Люси Беербаум, узнай она, с какой целью изучается и освещается ее жизнь? Что несколько педагогов, собравшись на совещание, пытаются из всей массы пережитого ею выковырять лишь самые лакомые для педагогики цукаты? Насколько полезны такие произвольно выхваченные примеры достойного поведения? Почему надо отказывать в ценности тому, что происходило до примерного поступка или после него? Разве неброское, бесцветнее, проходящее незаметно не может оказаться поучительным? Почему бы не поискать центр с краю, в незамеченном происшествии, в побочном факте? Разве не должны мы, думает Хеллер, нацелить наши поиски и на то, что не имеет веса и, на первый взгляд, лежит за пределами темы? Например? Ну, например, эта ночь у пастуха, в черной хижине, сложенной из камней, там, возле скал Метеора. Разве эта история не типична для Люси Беербаум? Да, но в каком смысле?