Зигфрид Ленц - Живой пример

Поверишь ли, нередко я бывал просто счастлив, даже если ты время от времени говорил мне: „Спусти-ка чуть-чуть пары, малыш, у тебя от восторга шины распирает“, да, я бывал счастлив, особенно когда ты пел песни, для которых мы вместе писали текст. Я и сегодня не перестаю удивляться, до какой степени зависел от тебя. Если мне требовался пароль, лозунг — ты мне его давал. И ты указал мне, что мне делать и на что я способен.

Не пугайся, Майк, но так действительно обстояло дело, ты был для меня чем-то вроде кумира и не перестал им быть от того, что я близко сошелся с тобой, многое узнал о твоей жизни. А если тебе это непонятно, я объясню: пока я тебя не знал, я делал что-либо лишь от случая к случаю; с того времени, как подружился с тобой, я стал действовать по убеждению. От тебя я узнал: каждый должен делать не что ему вздумается, а систематически исполнять свой долг перед самим собой.

Мы вместе присматривались к тому, что нас окружает. Мы говорили „нет“. Мы обличали эпоху. Мы не скрывали ни от кого, что не хотим сотрудничать, и многим умели внушить, что закрывать глаза на правду равносильно соглашательству. Не исключено, что наши протесты вызывали улыбку, что острота их стиралась оттого, что люди к ним привыкали, но мы пытались делать то, что считали необходимым.

А теперь, Майк, я тебя спрашиваю: разве только это нас объединяло? Неужели нас не связывало ничто иное, кроме несогласия с существующим порядком вещей? Возможно ли, что нашей единственной платформой был протест? Ты не обязан мне отвечать, да и, насколько я тебя знаю, не ответишь, в конце концов никто не может заставить тебя оправдываться. Время нашего единства прошло. Ты стал „Певцом здорового мира“, а это значит, что ты с ним в согласии. С нами дело обстоит хуже: наш восторг выдохся, мы переросли свои проекты, наши цели стали расплывчатыми. Твой уход от нас показал мне, к чему все идет (и это довольно-таки скверно): люди постепенно примиряются с тем, что они стареют, для меня лично это означает, между прочим, что надо привыкать к уходам. Поскольку теперь тебе нужен успех, я желаю и прощаю его тебе.

Харальд».

Пундт вертит в руках письмо, еще раз читает обращение, ищет дату, но не находит и, не отводя глаз от письма, размеренно ест уже остывший суп-гуляш. Может быть, он надеется, что на бумаге вдруг проступит еще одна фраза, которая все объяснит до конца? Или он намерен продумать и оценить это письмо, поставить за него отметку? Какого балла заслуживает разочарование? Он невольно пододвигает письмо ближе к тарелке, увидев как в ресторанчик входят великаны с мокрыми волосами в полосатых сине-белых тренировочных костюмах, у каждого на шее вместо шарфа — полотенце. Бесшумно ступают они на мягких каучуковых подошвах спортивных ботинок, через плечо — спортивные сумки фирмы «Адидас». Они раздвигают плюшевую портьеру, весело кивают хозяину за стойкой и гуськом топают в угол, где сидит Пундт, видимо, просто по привычке, потому что два стола свободны. Посмотрим, что закажут эти толсторожие преторианцы с одинаковыми квадратными, самоуверенными подбородками, посмотрим, что означает это их «как всегда», что притащит им хозяин на своем коричневом подносе.

У Пундта такое чувство, будто его стиснули, взяли в клещи, и от того, что они, как по уговору, не обращают на него внимания, ему кажется, что он стал меньше ростом. Он сует письмо в карман, поближе придвигает к себе тарелку, чтобы освободить им стол, на который они без церемоний вытряхивают из лежащих тут же целлофановых пакетов орехи и соленое печенье. «Флорида-бой». Нет, он не ослышался, то, что они пьют, в самом деле называется «Флорида-бой». Как можно до такой степени не замечать человека, думает Пундт, невольно чувствуешь себя лишним, незваным гостем, и хочется куда-нибудь ускользнуть, хотя бы потому, что они без стеснения выкладывают в присутствии постороннего человека, как их разочаровал некто Сэмми Флотов, совершенно не оправдавший их надежд, они-де обязательно скажут ему пару слов. Они признают, что в плавании на груди стилем баттерфляй он был вполне на уровне, но в заплыве на спине безнадежно отстал, и не потому, что вообще он бездарь, а потому, что в свои двадцать девять лет не может больше оставаться в команде — пора ему выходить в тираж. Да, вот как обстоит дело с великим Сэмми, который раньше никогда не подводил и не знал поражений.

Так, значит, это учащиеся спортивной школы, пловцы, команда пловцов, и тому, о ком они говорят, придется попыхтеть, чтобы оправдать перед ними свое поражение. Валентин Пундт хотел бы расплатиться и уйти, а главное, хотел бы всего этого не слышать, но поскольку и кельнерша и хозяин не замечают его призывных жестов, волей-неволей приходится узнать еще и о том, как трудно выжить человека, чье имя привыкли связывать с победой и которого еще включают в соревнования явно лишь по привычке, несмотря на то что его результаты совершенно этого не оправдывают.

Кто же будет с ним говорить? Ты? Или ты? А может, Карл Хайнц, как тренер? Ясное дело, никому неохота объясняться с ним с глазу на глаз; дать ему отставку они должны все сообща, так сказать хором, но по возможности бережно, и, выслушав их коллективную речь, Сэмми Флотов поймет, что и выдающийся спортсмен со временем сходит со сцены.

— Счет! — Пундт кричит это так громко, что не узнает собственного голоса, и, словно сам испугавшись, шепотом добавляет: — Будьте любезны, я хотел бы расплатиться.

Это зрелище удивит хоть кого, и даже Рита Зюссфельд не может не остановиться: большое сводчатое окно, в котором еще вчера красовалась целая выставка заботливо ухоженных комнатных растений, сегодня оголено, сняты гардины, и за стеклом видна только немолодая проворная женщина, проделывающая на стремянке всевозможные гимнастические упражнения. Она отцепляет зеленые усики вьющихся растений и бросает их на пол. Вот стремянка покачнулась, женщина хватается за карниз, но она не испугалась, опустив глаза, она замечает на улице свою соседку, замечает и застывший на лице соседки испуг, улыбаясь, стучит в стекло и жестом дает понять: зайдите на минутку, у меня кое-что для вас есть.

Рита Зюссфельд, поколебавшись, звонит в дверь дома Люси Беербаум, который принадлежит теперь ее экономке Иоганне, прослужившей у нее много лет, Иоганна и открывает ей, Иоганна в фартуке, с испачканной щекой, она не подает ей руки, а только дает коснуться тыльной стороны:

— Понимаете, я пересаживаю цветы.

Не снимая пальто, Рита проходит мимо вешалки, через большую комнату, мимо раздвижной двери; из транзистора несется музыка; передают концерт по заявкам, для молодых и старых. Овальное пространство перед окном напоминает заброшенное садоводство: холмики кремнистой земли для цветов, на расстеленных старых газетах — измельченный торф; оголенные сморщенные луковицы, растения с мохнатыми корнями, на которые налипла земля, и повсюду горшки, эмалированные лейки и подставки, банка с толченой яичной скорлупой.