Зигфрид Ленц - Живой пример

До академии они едут молча; по проселочной дороге, по аллее, обсаженной тополями, по мощеному двору подкатывают к бывшему дворцу какого-то курфюрста. Возле парадной лестницы в нетерпеливом ожидании прохаживается ректор академии доктор Хёльцген. Видно, что это человек решительный и властный, так и кажется, что сейчас он подхватит под мышку маленький автомобильчик, внесет его в дом и вытрясет пассажиров в разные комнаты.

Ректор приветствует их. Большая честь и т. п. Конечно, благодарность тоже. Мы возлагаем большие надежды, все с нетерпением ждут. Он никому не уступит почетную обязанность проводить уважаемых гостей в приготовленные для них комнаты. Где-то в глубине дома женский хор репетирует хорал «О высшая радость», в коридорах застоялся запах восковых свечей и лизола. Двери комнат без ключей. В каждой из них на столе — корзиночка с фруктами, тупой нож и салфетки из удивительно жесткой бумаги. Доктор Хёльцген рекомендует им до ужина отдохнуть или прогуляться по саду, осмотреть здание; как им будет угодно; но так или иначе Люси и Райнер Брахфогель приглашаются на общий субботний ужин, сигнал будет дан гонгом.

Собирается ли Люси переодеваться? Скорее всего, она останется в том же хлорофиллово-зеленом костюме, в тех же удобных черных туфлях, свою пузатую сумку она тоже менять не намерена, она так привыкла находить в ней все, что может вывести человека из затруднения, — мелочь, и пачки бумажных носовых платков, и таблетки от всевозможных видов боли. Дорогу в столовую ей самой искать не надо, с ударом гонга за ней является доктор Хёльцген, полный какой-то лихорадочной веселости, ни одну фразу он договорить до конца не может.

Торжественная церемония представления за ректорским столом, где уже собрались все оппоненты Люси, разумеется в их числе и Ханкер-Шмюлинг, теолог-публицист, который везде тут как тут, где бы ни обсуждались животрепещущие проблемы эпохи, торговец мутной жижей, без коей не обходится ни одна дискуссия. Присутствует здесь и элегантный догматик с бородкой клинышком, профессор Каннебихль; рядом — круглое лицо с хитрыми глазками — главный редактор Эвальд Крегель и, наконец, Хильда Дупка-Мёрш, заслуженная руководительница какого-то женского объединения, ноги в виде буквы «х», тяжелая лошадиная челюсть, но полная ослепительно белых зубов.

Всех ли я назвала? Кажется, да; они берутся за руки, доктор Хёльцген весело прочитывает застольную молитву, и, ритмично колыхая гирлянду сцепленных рук, вверх-вниз, вверх-вниз, все хором желают друг другу: «При-ят-но-го ап-пе-ти-та!» Немыслимо бледные девицы подтаскивают к столам невиданно огромные чайники и, поднимая их двумя руками, разливают невиданно жидкий чай.

— Знаю, пивал! — перебивает Хеллер. — У нас дома.

— Тем лучше, — заключает Рита Зюссфельд, — надеюсь, только не из таких чашек, как в этой академии, ужасающе огромных, тяжелых и с такими толстыми краями, что многие участники вечера еще долгое время после ужина не могли сомкнуть челюсти, и все из-за этих чашек. Впрочем, виной тому могли быть и бутерброды — ломти черствого хлеба такой толщины, что, казалось, призывали к состязанию, кто шире разинет рот. Зато колбасу, видимо, нарезали бритвой.

— О чем могла бы у них идти беседа за столом? Поскольку присутствует Ханкер-Шмюлинг и по своему обыкновению первым заводит разговор, они, скорее всего, обмениваются опытом выступлений по телевидению, говорят о технических неполадках, человеческих недоразумениях и гонорарах. После бодрой благодарственной молит вы все участники устремляются в зал заседаний. Последние ряды занимают будущие сестры милосердия, внимательные и терпеливые существа, которых — это видно по ним — ничто не в силах согнать со стула; в середине усаживаются неизбежные участницы всех собраний — просвещенные домохозяйки; два первых ряда оставлены для прессы и почетных гостей; молодежь примостилась возле отопления и на подоконниках.

Теперь в зал вступают духовные борцы, их рассаживают по местам: сюда — науку, туда — веру. Доктор Хёльцген сначала представляет, потом приветствует гостей, а может быть, наоборот, затем, по установившейся здесь традиции, произносит тщательно продуманное вступительное слово.

Можно себе представить, как Хёльцген «разрабатывает» противоположности: вера — это утверждающая, учреждающая сила, сознающая свою цель; наука — бесцельная энергия познания, ищущая лишь самое себя; здесь — иррациональный опыт, обязывающий ко многому; там — конкретно-чувственный опыт, открывающий лишь элементарные закономерности; здесь — уверенность, там — вероятность; вера обеспечивает человеку большую защищенность, и так далее; наука — это самоотверженное просвещение человечества, результаты которого спорны. Тут уже есть за что зацепиться, что подхватить, поставить на место; трещит телекамера; ринг ждет борцов.

В зале слишком много курят. С эстрады кажется, что сестры милосердия вспорхнули вверх и уплывают куда-то, как легкие суденышки под блеклыми парусами. А о человеке, который обращает на себя внимание не только серебристо-седой гривой, но и каким-то взрывным кашлем, многие из присутствующих думают, что лучше бы ему остаться дома. Операторы с телевидения, чьи лица скрыты растительностью — бородами, длинными волосами, прямыми или курчавыми, — могли бы хоть сделать вид, что слушают. Только домохозяйки усердно записывают, ведут конспект дискуссии; молодежь слушает с вялым, а то и неприязненным интересом.

Тем временем на эстраде все четче обозначается линия фронта; госпожа Дупка-Мёрш, а с нею и элегантный догматик отстаивают веру в божественный акт творения, ибо ему мы обязаны бесконечным разнообразием явлений. Ассистент Люси — он говорит очень тихо — оспаривает это как специалист. Мы ведь можем его воспроизвести, говорит он. В настоящее время мы в состоянии искусственно создать любую биологическую систему. Почему? Потому что жизнь возникает с необходимостью, как только соблюдены определенные химические и физические условия. И тут он выкатывает такую тяжелую артиллерию, что у Ханкер-Шмюлинга отваливается челюсть. Кто сегодня пропускает искусственные молнии через водород, аммиак и водяные пары, то есть через грозовые облака первичного бульона, тот неизбежно получает первоэлементы жизни, а именно аминокислоты: глицин и аланин. Неповторимый акт творения, заявляет Брахфогель, — это сказка, и прежде всего потому, что из ничего ничего возникнуть не может. Эта вера изжила себя. Мы должны с ней расстаться, даже если она близка нашему сердцу, ибо в лабораториях она ежедневно опровергается.

Теперь Ханкер-Шмюлинг развивает свою любимую идею — примирение веры и науки, и, попытавшись залить все противоположности мутной жижей, он подступает к слушателям с Кантом и Ньютоном: почему, желал бы он знать, Ньютон определял пространство как Sensorium Dei [12] Чувственный аппарат бога (лат.). и почему, желал бы он знать, Кант считал некоторые законы природы доказательством бытия божия. Если только он не заблуждается, то в те времена вера и наука не были так далеки друг от друга.