Зигфрид Ленц - Живой пример

— Тот, наверно, бросился в горную речку, — предполагает Хеллер, но Рита Зюссфельд, метнув на него строгий взгляд, продолжает:

— И вот далеко за полночь Райнер Брахфогель перехватывает Люси у дверей ее комнаты. Он отклоняет приглашение войти и без обиняков, прямо здесь, в коридоре, спрашивает, считает ли она, что у человека могут быть серьезные основания для дезертирства? Конечно, говорит Люси, разумеется. А может ли она себе представить, что бегство совершается единственно на том основании, что человек не хочет стать совиновником преступления? Да, уж это профессор Беербаум может себе представить. Райнер Брахфогель: тогда с сегодняшнего дня считайте меня дезертиром. Возможно, он благодарит ее напоследок, возможно, кланяется и совершает официальный обряд прощания, так или иначе история эта кончается разрывом, уходом по убеждению.

— Ну вот, — с облегчением говорит Рита Зюссфельд, — это мое предложение, я сделала себе массу всяких заметок, все проверено, единственно, что эту историю надо еще написать, при этом нашу тему — я уже говорю «наша тема», — пожалуй, следует разработать более четко.

Пундт кивает головой, Пундт надувает щеки и повелительным жестом вскидывает руку над столом.

— Вот он, наш пример, наконец мы его нашли, наши поиски оказались не напрасными.

— Кто же напишет текст? — спрашивает Хеллер. — Кто обеспечит эту «малость»? Должен признать, этот эпизод задел и меня, не в последнюю очередь потому, что я вижу здесь образцовую двусмысленность, большое «да» и маленькое «нет», но все-таки выносить окончательное решение, мне кажется, еще рано. Чтобы судить о том, годится материал или нет, надо все-таки сначала его написать.

— Только не я, — объявляет Рита Зюссфельд. — Надеюсь, от меня этого никто и не ждет.

— Эту «малость» возьмет на себя господин Пундт, у него самый большой опыт и самая уверенная рука. Таким образом, можно надеяться, что завтра мы спрыснем третий раздел. Хватит уж, сколько можно.

Пундт решительно возражает: нет, нет, это исключено, никак невозможно, для внутреннего употребления еще куда ни шло, он, пожалуй, и согласился бы что-нибудь сочинить, но для официальной хрестоматии — тут от него требуют слишком многого.

— Но нам пора закругляться, — говорит Хеллер, — я зато, чтобы завтра мы с этим покончили. Материала у нас достаточно, а на крайний случай существует испытанное средство — голосование.

Они не одни; Рита Зюссфельд показывает коллегам на дверь, там стоит мрачная горничная Магда, стоит молча, но очень хочет, чтобы на нее обратили внимание. В чем дело?

— Посылка с каким-то господином, только мне он ее не отдает, хочет передать в собственные руки. Шпитляйн фамилия, что ли…

— Это мне, — говорит Пундт, — дядюшка Шпитляйн привез подкрепление из Люнебурга, можно будет сразу пропустить по одной.

Пундт выходит в холл следом за служанкой; оттуда доносятся возгласы притворного удивления и вполне искренней благодарности, слышно, как шлепают ладонью по мокрому плащу.

— Вы действительно хотите, чтобы завтра мы уже приняли решение? — спрашивает Рита Зюссфельд.

И Хеллер отвечает:

— Неужели вы думаете, что нам еще предстоят какие-либо открытия?

Стол и на этот раз завален рекламными проспектами, на них лежат очки и карандаш. Зеленые обложки — должно быть, каталоги садового инвентаря. Пундт читает: «Все для сада» и, наклонившись, видит попавшие в круг света рисунки лопат, граблей, секаторов, картинки, изображающие сияющих длинноногих девиц, катящих перед собой мотокосилки или тачки по залитым солнцем садовым дорожкам; цены подчеркнуты жирной чертой; ему невольно пришло на ум его первое посещение этого дома, тогда госпожа Майстер выписывала из каталогов названия луковичных растений, главным образом тюльпанов; он помнит, как она изумлялась причудливости их названий. Господин Майстер тем временем перешептывается за занавеской со своей супругой, терпеливо уговаривает ее, объясняет, что это «всего-навсего» Пундт, директор Пундт из Люнебурга, он, мол, сам его пригласил, чтобы передать оставшиеся вещи, ну, знаешь, книги, которые его сын дал кому-то почитать и которые нам вернули в воскресенье.

Где-то в квартире играет проигрыватель, но Пундту не удается определить, откуда именно доносятся звуки. Он сидит, держа свой портфель на коленях, и лишь бегло осматривает скудно освещенную комнату, словно боясь, что все эти предметы изменятся от чересчур пристального взгляда. Но все же он невольно их оценивает. Например, очень длинный латунный рожок для надевания башмаков, увенчанный массивной лошадиной головой вместо ручки, либо фаянсовые фигурки тирольских крестьян в национальных одеждах, он — солонка, она — перечница, либо штопор в виде русалки.

Вот возвращается господин Майстер. Господин Майстер задергивает за собой занавеску и, вытянув руку, чтобы пригасить колыхание материи, говорит, застыв в этой позе:

— Жена просит передать вам привет.

— Спасибо, — отвечает Пундт и добавляет для усиления: — Большое спасибо.

Пока господин Майстер, неслышно ступая, проходит мимо него, направляясь к батарее, на которой стопкой сложены несколько книг, у Пундта возникает чувство, что он должен еще что-то сказать этому кроткому человеку, но ему не приходит в голову ничего лучшего, чем, указав на каталоги, заверить его, что лето наверняка опять наступит.

— Когда мы снова сможем заняться садом, некоторые болезни потеряют над нами власть: простуда, грипп…

— У нас, к сожалению, нет сада, — говорит господин Майстер.

Он берет книги с рифленой батареи, на ощупь они еще теплые. Одну за другой опускает их в раскрытый портфель Пундта.

— У вас нет сада? — удивляется Пундт, на что господин Майстер отвечает:

— Во всяком случае, такого, в котором можно было бы посидеть. Моя супруга только проектирует себе сады, разбивает их на бумаге, ухаживает за ними в воображении. И разрешает мне ими восхищаться.

Они выходят в коридор; в конце его та дверь с матовым стеклом, там умер Харальд.

— Можно? — спрашивает Пундт, а господин Майстер поспешно кивает ему и заученным жестом пропускает его вперед. За матовым стеклом горит свет, музыка слышится отчетливее. Пундт медлит, в нерешительности оборачивается, но господин Майстер, предвидя его колебания, уже обходит директора, стучит и, не дожидаясь ответа, отворяет дверь. Том сидит за письменным столом, тонкий и длинный, в маскировочном халате, а перед ним на столе стопка листов в линейку, несколько листов уже исписаны. На рукаве, повыше локтя — Железный крест. Проигрыватель стоит так, чтобы до него можно было дотянуться рукой, «Songs of Hate and Memory» [13] «Песни памяти и гнева» (англ.). .