Анатолий Иванов - Женихи и невесты или кое-что про любовь. Сказка и жизнь

— Это заслуга Великанова Вениамина Григорьевича. Он талантливый режиссер.

— Венька-то Полозкин?

— Какой Полозкин?

— Да Великанов. Это же псевдоним его. А так он Полозкин.

— Да? А я, представьте, не знал.

— Так вот, батюшка Леонидов, ты не заблуждайся-ка насчет этого Полозкина-Великанова. Он глуп как пробка.

— Но… — Леонидов внезапно растерялся. — Но ведь он… уже год тому… как назначен главным режиссером театра… И поставленный им спектакль имел такой успех. Я думал, потолок рухнет от аплодисментов.

— Так ведь спектакль поставлен по твоей пьесе. А она настолько талантлива, что, как говорят, любая постановка по такой пьесе обречена на успех.

— Так уж любая… — пробормотал он.

— Любая, батюшка. — И женщина опять сухо и строго поглядела на Леонидова.

Шагая по ковровой лестнице вместе с Екатериной Ивановной на второй этаж ресторана, Леонидов был обуреваем сразу несколькими чувствами. Как ни странно и как ему самому было ни неприятно, но он испытывал какую-то зависть к этой пожилой гардеробщице. Сколько же она получает в месяц? — крутилось у него в голове, а вот дорогие духи, бриллианты… И чувствуется, ресторан для нее привычен, как театральная вешалка. Ну да, какие-то деньги они, театральные гардеробщицы, за прокат театральных биноклей берут, и еще что-то там… А вот его, драматурга Леонидова, жена нынче на вечер серьги у подруги одолжила. Платье к этому банкету она, правда, сшила хорошее, из модного темно-коричневого бархата, но на это ушли их последние деньги, значительную сумму на оплату нынешнего банкета тоже пришлось одалживать. Да ничего, если пойдет теперь эта новая пьеса по театрам, их с Машенькой финансовое положение поправится. В последние несколько лет его творческие дела, сказать мягко, обстояли неважно. Первые пьесы вроде бы имели успех на сцене, отзывы были самые хорошие, публика заполняла театры до отказа. Имя Леонидова начало мелькать на страницах газет, и его часто приглашали выступать на театральные темы. И вот однажды в одной из статей он высказал несколько критических замечаний в адрес одного из маститых театральных деятелей города, который на свой вкус и лад перелицовывал драмы и комедии Островского, выбрасывая даже некоторые сцены и вписывая новые, собственного сочинения реплики, в корне меняющие порой смысл пьес. «Разве можно так бесцеремонно обращаться с бесценными произведениями великого драматурга!» вырвалось в этой статье у Леонидова. «Не можно, не можно», — сказал, почти пропел в день выхода этой статьи главный режиссер одного из театров, возвращая Леонидову его пьесу, уже почти принятую к постановке. «Что — не можно?» — растерянно спросил Леонидов. «Пьесу вашу, мой молодой юноша, ставить не будем». «Но… вы же ее хвалили. И обещали…» — «Да, а нынче ночью вчитался… В общем, я не вижу, как ее поставить, обратитесь, мой молодой юноша, если хотите, в другие театры».

Но и в других театрах не приняли пьесу. Не приняли и вторую, и пятую… И Леонидов начал терять веру в свои творческие способности, всерьез подумывал заняться чем-то другим, ибо надо было как-то содержать семью.

Однажды Леонидов после какого-то спектакля одевался у Екатерины Ивановны. Подав ему изрядно потертое пальто, она, сочувственно вздохнув, тихонько спросила: «Что, батюшка Леонидов, тяжеленько?» Леонидов, подавленный творческими и жизненными трудностями, ничего не ответил, только устало махнул рукой. «Я вот в деревне выросла, — сказала гардеробщица. — Мой отец говаривал, бывало: подними дерьмо на вилы — оно и потечет».

Словно электрический ток прошиб Леонидова. Он вспомнил: в тот давний день, когда вышла газета с его статьей в защиту пьес Островского, Екатерина Ивановна встретила его в театре словами, «Читала, читала, батюшка Леонидов, твою статью. Смелую правду ты там высказал». — «Спасибо…» — поблагодарил Леонидов. — Только ты, батюшка, там ошибочку одну допустил». — «Какую же?» — «По нынешним-то временам считается, что великих драматургов нет, есть великие режиссеры, а ты…»

Вспомнил все это Леонидов и только тут понял наконец-то, какую ошибку допустил он тогда в статье, в чем причина его бед и неудач в последние годы. «Да как же? Как же?! — с искренним недоумением воскликнул он спустя час перед женой. — Да я же считал этого человека высокоталантливым, высокочестным художником… допускающим… ну некоторые ошибки в постановке пьес Островского. Ведь творческий разговор коллег… простая товарищеская критика. Как же это, Машенька?!» — «Ничего, переживем… — ответила жена Леонидова, женщина верная и добрая. — Только… не надо больше так. Не трогай ты их… этих театральных корифеев».

Через несколько лет тот театральный корифей, всегда цветущий и улыбчивый, неожиданно заболел, от болезни так и не оправился. Леонидов был на его пышных похоронах, слушал речи о его величии, искренне верил в них, думал, что этот художник сделал, конечно, много, а мог бы еще больше, если бы имел способность прислушиваться к советам и дружеским замечаниям своих коллег, умел бы относиться к ним творчески.

Прошел еще год. Ранее сочиненные пьесы лежали в столе мертвым грузом. Но Леонидов рискнул написать еще одну. Она была, как говорится, на самую что ни на есть прозаическую тему, но называлась несколько загадочно — «Сказка и жизнь». Главный конфликт пьесы строился на том, что молодой и талантливый инженер, недавно назначенный начальником механического цеха, энергично борется за дисциплину, за повышение производительности труда. Некоторым лицам, привыкшим к полусонной жизни цеха, к опозданиям: а то и к прогулам, и при всем этом к высоким заработкам, это, естественно, не нравится, они решают опорочить молодого руководителя и снять его с работы.

Такой нравственно-производственный конфликт был многократно использован в драматической литературе, и он немного уже стоит, но Леонидов придал ему необыкновенную остроту тем, что заговор против передового руководителя возглавил секретарь цеховой партийной организации. «Да ты что-о?! — испуганно ахнула жена, узнав о таком замысле. А что, — ответил Леонидов. — Не бывает так? Не пробираются разве в партийные органы нечестные люди?» — «Если и бывает, так ведь с ними борются там». — «А я что делаю? — упрямо спросил Леонидов. — И я борюсь с такими».

По ходу пьесы выяснялось, что секретарь цеховой парторганизации оговаривал начальника цеха во имя того, чтобы поставить на его место своего друга, такого же прохиндея, как сам. Дело, естественно, перекинулось в заводской партком, где вдруг обозначились сторонники не только передового инженера, вследствие чего залихорадило и партком. Истину вынужден был восстанавливать райком партии.