Анатолий Иванов - Женихи и невесты или кое-что про любовь. Сказка и жизнь

«Ну, это все жизнь, а в чем сказка-то?» — не оставляло беспокойство жену. «Не знаю, не знаю, — отвечал попервоначалу Леонидов. Но по мере работы над пьесой объяснял: — Мой герой — молодой неженатый человек, у него возникает чистое и высокое чувство к девушке, его подчиненной. Но этим воспользовались заводские подлецы, принялись валять молодых людей в грязи, обвинили их в распутстве и прочем… А у них чувства необыкновенные, как у нас с тобой, вот! Даже возвышеннее, сильнее».

Последние три слова говорить, наверное, было не нужно, потому что осветившая было лицо жены улыбка тут же дрогнула и стала таять. Он мгновенно понял свой просчет, схватил ее за руку, воскликнул: «Ну вот скажи, скажи… Ты когда-нибудь видела… предоставляла меня в виде месяца?!» — Что-о?! — удивилась тогда Маша. Удивилась, к его удовлетворению, до испуга. «Ну вот… А моя героиня своего возлюбленного представляет. И идет к нему на свидание». — «К кому… на свидание?» — спросила совсем упавшим голосом она. «К месяцу. Правда, во сне, все это ей приснилось. А она потом поет об этом в песне. Вот в этом и сказка». — «Ничего не понимаю, — призналась жена, — ты… нормальный ли?» — «Нормальный, нормальный», — рассмеялся он.

Все это Леонидов вспомнил, провожая Екатерину Ивановну на второй этаж ресторана. Шевельнувшаяся было зависть к маленькому благополучию старой гардеробщицы давно исчезла, уступила место удовлетворению и даже гордости за сделанную им работу. Да, этот поворот… этот сказочный мотив в чувствах его героев был счастливой творческой находкой, которая ярко окрасила всю пьесу, придала ей необыкновенную оригинальность. Сцена, когда героиня, охваченная необыкновенным своим чувством, рассказывает в песне, как ей приснилось, что ее любимый в виде молодого, недавно народившегося месяца спустился с неба, стал бродить лугами и покосами в поисках своей подруги, а она поднялась с постели и пошла навстречу, смотрится и слушается зрителями всегда в гробовой тишине. В этом полнейшем безмолвии как-то особенно эмоционально и впечатляюще звучат последние слова песни:

Девичий голосок у актрисы здесь бывал до того нежен и хрупок, до того переполнен чувством приближающегося небывалого счастья, что у Леонидова каждый раз останавливалось сердце, и он боялся, начнет ли оно биться вновь. Такое же состояние испытывал, видимо, каждый зритель, ибо по окончании песни еще несколько секунд в театре стояла все та же мертвая тишина. А меж тем актриса, одетая во все белое, медленно скрывалась за облитыми лунным светом деревьями, сцена некоторое время оставалась пустой. Потом обвалом взрывались аплодисменты и гремели долго-долго…

Эти аплодисменты тоже слышал сейчас Леонидов, шагая рядом с Екатериной Ивановной по ковровой лестнице, и его душа замирала от мысли, что теперь-то он будет слышать их всегда, что отныне его жизнь будет наполнена только творчеством, а их с Машенькой дом — благополучием.

…Банкет начался с опозданием на час с четвертью, ибо все не было Великанова. Люди толклись возле сервированных столов, сперва в зале стоял возбужденный говор, беспрерывно раздавался громкий смех, затем стал звучать пореже и потише, потом и разговор пошел на убыль, в какие-то минуты грозил прекратиться. Леонидов, дежуря в вестибюле ресторана, улавливал все звуки, доносящиеся сверху, и ему казалось, что у гостей иссякает терпение, вот-вот они начнут расходиться. Аплодисментов своего спектакля он уже не слышал, да и вообще-то радостное чувство, которое он испытывал, ведя в банкетный зал Екатерину Ивановну, давно растаяло, исчезло, его все более охватывала тревога от мысли: что же будет, если Великанов не приедет? Леонидов вроде сделал все как надо, отблагодарил Великанова за спектакль, как говорится, и устно, и печатно и, чего греха таить, материально, подарил — не ему лично, нет, а его жене, большой любительнице антикварных вещей, — старинную шкатулку, инкрустированную перламутром, доставшуюся ему по наследству от бабушки, теперь вот банкетный зал снял самый лучший. Великанов обещал быть с женой. Маша купила для нее огромный букет болгарских гвоздик. Господи, да чего там бабушкина шкатулка, гвоздики — ничего не жалко за такой спектакль, за эту жизнь, которую дал Великанов его пьесе! Нет, не права, не права Екатерина Ивановна — Великанов очень талантливый режиссер. Да, как всякий талантливый художник, он несколько своенравен и, конечно, несмотря на молодость, на то, что, в сущности, только начинает, уже немного капризен. И если за что-то обиделся на него, Леонидова, если не придет, что же тогда станут говорить в театре, в городе, что станет со спектаклем, с его пьесой? Катастрофа!

Но наконец Великанов с супругой прибыли. Валентина Сергеевна Великанова держала в руках букетик из пяти свежих камелий, оглядела вестибюль ресторана, приподняла и без того крутые брови.

— А Машеньки разве нет? Я хотела ее поздравить этими цветами.

— Она есть, она там, с гостями, — торопливо произнес Леонидов. И прокричал: — Маша, Маша!

Жена его, занимаясь наверху с гостями, краем уха прислушивалась к тому, что происходит в вестибюле. При первых звуках голоса мужа она, оставив гостей, бросилась вниз.

— Извините, извините за опоздание, — прокуренным голосом, нараспев, говорил Великанов. — Вот эти цветы долго искали. Захотелось Валеньке, хоть режь, достать камелий.

— Спасибо, спасибо, — произнес Леонидов, принимавший шубку у Великановой. Потом он, отступив на шаг, молча наблюдал, как жена режиссера вручала его смутившейся жене камелии. Она что-то говорила при этом, но Леонидов не слышал, что, потому что сам Великанов заглушал ее голос:

— Камелии — зимой! Ты, Леонидов, оцени.

— Да я же и говорю… Вы так всегда… необыкновенно и гениально, — пробормотал Леонидов, наблюдая, как режиссерша, сверкая платьем из какой-то немыслимой материи, прошитой серебряными нитями, по-хозяйски уводит его жену вверх по лестнице.

— Ладно, — усмехнулся Великанов. — Что кислый-то такой? Истомился в ожидании? Ничего. Искусство, голубчик, требует терпения. Это мой афоризм. Ну пошли.

Настроение у Леонидова испортилось окончательно. Тревога за то, что Великанов на банкет не придет и тем самым повергнет его в катастрофу, казалась теперь ему непонятной, нелепой. Леонидов вдруг ощутил, как шевельнулось в нем чувство осуждения к самому себе эту тревогу, за многодневное беспокойство о банкете, за всю ту какую-то торопливую суету перед Великановым, да и перед актерами с момента сдачи пьесы в театр и до теперешней минуты. И вот этот жалкий букетик из пяти камелий, этот афоризм, который Великанов назвал своим. Не остроумно, Леонидова обидел и даже чем-то оскорбил этот букетик, и этот «афоризм», и как он ни старался себя убедить, что обида его напрасна и неуместна теперь, она не проходила, причиняла ему уже самую настоящую боль.